Корона и эшафот - Цвейг Стефан

Я только что сказал, что конституция предусматривает отречение короля от присяги. Но король мог, не отрицая своей присяги, нарушить ее; он мог посягнуть на безопасность нации; он мог обратить против нации власть, полученную им для ее защиты. Конституция предвидит и это преступление. Чем же она карает его?

6-я статья конституции говорит: «Если король станет во главе какой-либо армии и направит ее силы против нации или если он не заявит формального протеста против подобного предприятия, которое велось бы от его имени, то он будет считаться сложившим с себя власть».

Заклинаю вас, граждане, обратить внимание на род преступления, предусмотренного законом: стать во главе какой-либо армии и направить ее силы против нации.

Более тяжкого преступления, конечно, нельзя себе представить, оно одно заключает в себе все; в подготовительных своих стадиях оно предполагает все вероломство, все козни, все махинации, без которых невыполнима подобная затея; в своих последствиях оно сулит все ужасы, все бедствия и невзгоды кровавой междоусобной войны. И однако чем грозит королю конституция? Предполагаемым отречением от власти.

Статья 7-я предусматривает тот случай, когда король покинет государство и ответит отказом на предложение Законодательного собрания вернуться до истечения определенного срока. Какую же меру наказания устанавливает конституция? То же предполагаемое отречение от власти.

Наконец, 8-я статья (и это последняя особенно важна!) гласит, что «после отречения, добровольного или предписанного законом, король вступает в класс граждан и подлежит обвинению и суду наравне со всеми гражданами за свои действия после отречения».

Мне нет надобности определять добровольное отречение. Отречение, предписанное законом, определяется вышеуказанными статьями. Таким образом, из последней статьи ясно, что король вступает в класс граждан лишь после того, как он добровольно отрекся от власти или совершил одно из преступлений, за которым следует предполагаемое отречение. Следовательно, король до того времени не входил в класс граждан.

А это значит, что раньше он пользовался особыми конституционными правами, абсолютно отличными от прав других граждан; источником этого привилегированного положения мог быть только закон, сообщавший ему священный характер неприкосновенности, которого он мог лишиться только после своего отречения, добровольного или предписанного законом.

И заметьте, что закон, который говорит, что король вступает в класс граждан после предписанного законом отречения от власти, только что сам приговорил его к отречению… за что? за величайшее злодеяние, какое может совершить король по отношению к нации, — за то, что он станет во главе армии и направит ее против нации с целью покорить или поработить ее; и только после этого ужасного злодеяния закон объявляет его вступившим в класс граждан. Он, стало быть, не допускает и мысли, чтобы король, даже захваченный с оружием в руках, мог быть лишен жизни; он не находит возможным подвергнуть короля какой-либо другой каре, кроме отречения от власти.

Граждане, как поясняют друг друга сопоставляемые таким образом тексты конституции, какой свет проливают они на интересующий нас вопрос!

Но я продолжаю. Король, вступивший в разряд граждан, может быть предан суду, как и всякий гражданин. Но за какие действия? За действия, совершенные после его отречения. Следовательно, за предшествующие действия он не может быть предан суду в том смысле, в каком обыкновенно употребляется это слово. За эти последние деяния он наказуется лишь предполагаемым отречением от трона. Вот все, что имела в виду конституция; и мы должны оставаться на ее почве.

Надо отметить, что в этом отношении закон не делает никакой разницы между Законодательным собранием и королем. Законодательное собрание также могло изменить нации; оно могло злоупотребить вверенной ему властью; оно могло продлить эту власть сверх назначенного срока; оно могло посягнуть на народное самодержавие. В таких случаях нация, несомненно, имела право распустить вероломное Собрание; но конституция не устанавливает никакого наказания ни для всего Собрания, ни для отдельных его членов.

Перехожу к приложению этих принципов. К Людовику предъявлено обвинение; он обвиняется от имени нации во многих преступлениях. Одно из двух: или эти преступления предусмотрены конституцией, или не предусмотрены. Если они не предусмотрены конституцией, то вы не можете судить за них, ибо в таком случае не существует закона, который можно к ним применить; а вы знаете, что одно из священнейших прав человека состоит в том, что он может быть предан суду только на основании законов, изданных до совершения им преступления. Если же преступления Людовика предусмотрены конституцией, то они караются лишь предполагаемым отречением от власти.

Пойдем дальше. Я утверждаю, что они предусмотрены конституцией, ибо последняя предвидит самое ужасное преступление, заключающее в себе все прочие, а именно — ведение войны против нации со злоупотреблением ее же собственными силами. Какой бы смысл ни придавать этой формуле, она охватывает все: все предательства, какие мог бы совершить Людовик с целью уничтожения конституции, которую он обещал поддерживать, сводятся, в сущности, к войне против нации. А эта война в переносном смысле гораздо более ужасна, чем пожары, избиения и опустошения, неразлучно связанные с настоящей войной. И что же! Все эти преступления закон карает только лишь предполагаемым отречением от трона.

Я знаю, что теперь, когда нация отменила королевскую власть, она уже не может приговорить короля к отречению. Нация, разумеется, имела право уничтожить королевскую власть; она могла изменить форму правления во Франции. Но было ли в ее власти изменить участь Людовика? Могла ли она отнять у него право требовать применения лишь того закона, который он сам признал над собою? Могла ли она выйти за пределы договора, которому он подчинился? Разве Людовик не имеет права сказать нам:

«Когда собрался Конвент, я был пленником нации. Вы могли решить тогда же мою участь, вместо того чтобы сделать это теперь. Почему же вы не решили ее? Вы отменили королевскую власть; я не отрицаю за вами этого права. Но если бы вы отложили этот акт национальной воли и начали с обвинения и суда надо мною, то вы могли бы применить ко мне только одно наказание: отречение от власти. Почему же вы не начали с этого? Разве то, что вы сделали, могло отнять у меня мое право? И вправе ли были вы сначала уничтожить конституцию, а затем указывать мне, что она уже не существует? Как! Желая наказать меня, вы хотите лишить меня плодов конституции только потому, что сами же ее уничтожили! Вы хотите наказать меня, и, не имея права присудить меня к желательной вам мере наказания, вы вводите новую, отличную от той, которой я подчинился заранее! Вы хотите наказать меня и, не зная соответствующего закона, придумываете специальный закон для меня одного! Конечно, теперь нет власти, равной вашей, но есть одно право, которое вам не принадлежит, — это право быть несправедливым!»

Граждане, я не знаю возражений на эту защитительную речь.

Однако возражения приводятся. Говорят, что нация в силу своего суверенитета вправе карать совершенные против нее преступления и другими мерами, кроме установленных конституцией. Но меня крайне удивляют люди, позволившие себе высказать подобную двусмысленность. Нация могла ввести у себя известную конституцию; она имеет полное право изменять свою конституцию: это право вытекает из сущности ее самодержавия. Но она не могла бы сейчас сказать, не вызывая бури негодования во всем мире: «Я не хочу исполнять закона, который ввела у себя, несмотря на свою торжественную клятву соблюдать его все время, пока он будет существовать». Влагать в уста нации такие речи, это значит подозревать ее честность и предполагать, что конституция была лишь предательской ловушкой со стороны представителей французского народа!

Далее, мне говорят, что если преступления, в которых обвиняется Людовик, не упоминаются в конституции, то отсюда можно заключить только то, что его должно судить на основании принципов естественного или политического права. На это возражение я дам двоякий ответ. Во-первых, было бы чрезвычайно странно, если бы король не пользовался законным правом каждого гражданина — правом быть судимым только на основании закона и не подлежать никакому произвольному суду. Во-вторых, утверждение, будто преступления, в которых обвиняют Людовика, не упоминаются в конституции, — ложно.