Жанна дАрк - Мария Потурцин

Прошло неполных полчаса, когда часовые увидели возвращающегося Ладвеню, с ним был служка, а в руках он держал колокольчик. Он вышагивал с достоинством, погрузившись в собственным мысли, сомнений быть не могло: ведьма получит последнее утешение.

Утренние сумерки едва освещали камеру. Часовые встали на колени, а другие, слонявшиеся без дела, подкрались к камере и прислушались. В гробовой тишине слышны были только слова священника, положившего гостию на язык Жанны. Двумя маленькими быстрыми ручейками, но беззвучно и спокойно, из полузакрытых глаз потекли слезы по ее впалым щекам.

"Я вручил ей Тело Господне, - вспоминал священник Ладвеню двадцать пять лет спустя, - она приняла Его смиренно, с величайшим благоговением, из глаз ее текли потоки слез, у меня не хватает слов, чтобы передать это".

- Иди сюда, Жанна, надень эту одежду, - ей передали черное, похожее на рубаху одеяние с черным капюшоном - платье для кающихся грешниц.

- Да, теперь настала пора. А это что?

- Ты это тоже наденешь, - бумажная митра для осмеяния грешников должна была закрывать ее волосы.

- Что здесь написано?

Брат Изамбар, монах доминиканец, часто делавший ей знаки во время допросов, вошел в камеру. "Еретичка, закоренелая грешница, отступница, распространительница суеверия", - прочел он вполголоса, не будучи уверен в том, слышит ли она его. Ни слова не слетело с ее губ, взгляд ее скользил мимо него. Длинное черное одеяние, белая митра - она так изменилась... Это была уже не похожая на мальчика девушка в пажеском камзоле и со стрижеными волосами - но и не кающаяся грешница...

Заскрипела дверь, послышались крики часовых. Кошон вошел в торжественном одеянии, со сверкающим крестом на фиолетовом шелке, с высоко поднятой головой.

Жанна подошла к нему, впервые без цепей, из-за своей высокой митры она казалась выше него.

- Епископ, я умираю из-за Вас. Я вызываю Вас на Божий суд! - громко сказала она, так что все это услышали, а Изамбар со страхом уставился в лицо епископу, опасаясь неизвестно какой мести. Но затем он понял, что с Жанной на земле уже ничего не может произойти, кроме того страшного, что ожидало ее на рыночной площади. И только теперь ему стало ясно, с кем ее можно сравнить: с созданием из иного мира - мира по ту сторону мужского и женского, страха, ненависти и всего преходящего.

Вокруг, выстроившись в каре, маршировали английские наемники, с реющими знаменами и в полном вооружении. Они должны были оттеснять толпу, которая снова и снова, толкаясь и крича, устремлялась к центру площади; никого не должно было быть вокруг высокого, причудливо изогнутого сооружения из связок хвороста, смолы и серы. Собрался весь Руан, стар и млад, из окрестностей сбежались крестьяне и ремесленники, вовремя узнавшие о том, что сегодня произойдет нечто особенное. Наемников насчитывалось приблизительно десять тысяч. Бедная повозка палача с трудом протискивалась сквозь толпу. Две лошади тащили ее неплохо, но толпа перегородила дорогу:

Я прощаю

женщины, кричавшие что-то, свистевшие парни, плачущие дети.

"Видишь ли ты вон того в шапке? Это брат Изамбар, он сидит рядом с ней, а вот господин Ладвеню".

"Пропустите меня, я хочу видеть ведьму!" - кричала какая-то женщина. "Назад! Посторонись!" Люди бросались к повозке с английскими наемниками, справа, слева и сзади, те с дубинками шли на толпу. Некий человек в одежде священника - не был ли это человек епископа? - тем не менее проскользнул сквозь толпу.

- Я должен быть рядом с ней, я должен! - он вскарабкался на повозку и, с трудом держась за ограждение, закричал:

- Дева, простите меня! - это был Луазеллер, один из тех, кто в течение нескольких недель, выдавая себя за француза, верного английскому королю, приходил в тюрьму принимать у нее исповедь. - Молитесь за меня сегодня вечером!

Она посмотрела вниз на него, пошевелила губами, но его уже оттеснили наемники и сняли с повозки.

- Как вы попали сюда, изменник! Убирайтесь!

- Сегодня вечером, - сказала Жанна, наклонившись к Изамбару, - где я буду сегодня вечером?

- Жанна, разве ты не надеешься на Господа?

- Да, с Божьей помощью я буду в раю. Телега завернула за последний угол, показалась старая рыночная площадь.

- Ах, вот где я должна умереть?

Люди стояли у помоста рядом с высоким костром, таким, что даже понадобилась небольшая лестница. Это было сделано по приказу - чем выше костер, тем медленнее пришлось бы умирать жертве. Кроме того, всем надлежало занять свои места, чтобы хорошо видеть разыгрывавшееся представление. В середине связок хвороста стоял столб, к которому была прикреплена табличка: "Жанна, называющая себя Девой, лживая, предательница народа, суеверная, богохульница, идолопоклонница, дьяволопоклонница, отступница, раскольница, еретичка".

К этому моменту трибуны стали заполняться народом, не хватало только судей, английских высокопоставленных лиц и членов магистрата; блистало золото, шуршал шелк. Люди беседовали друг с другом и раздавали поклоны направо и налево, времени у всех было вдоволь, никто больше не спешил. Восемьсот вооруженных охранников окружали площадь: приговор произнесен, жертва ждала его исполнения, наступал самый последний акт. Часы на башне кафедрального собора пробили девять.

Рядом с Жанной, которая стояла перед костром между белой рясой Изамбара и черной рясой Ладвеню, одетая в длинное черное платье с капюшоном, занял свое место проповедник. Он должен был произнести вступительное слово и выбрал для него текст из Первого послания апостола Павла к коринфянам: "Страдает ли один член, страдают с ним все члены", - он не имел в виду, что страдающему члену должны сочувствовать другие, он хотел сказать, что Церковь и христианский мир должны отсечь больной член.

- Жанна, уходи с миром, Церковь больше не может тебя защищать! Она передает тебя светскому правосудию, - такими словами закончил он свою речь, эхо его слов еще долго раздавалось на площади. Неужели никто не мог заметить, до чего лживыми они были?

Затем взял слово епископ Кошон. В хорошо поставленной речи он перечислил пороки и грехи Жанны. Но толпе это надоело, ей уже давно все было известно. Вертелись головы, шевелились рты, наемники бряцали оружием. Солнце высоко висело в небе, стало жарко. Жанна в своем длинном одеянии неподвижно стояла рядом с костром. Кошон, не уставая, говорил о семени морового поветрия, называемом ересью, она сковывает члены Церкви и впускает в нее дьявола; о величии победы, которое должен испытывать человек, изгоняющий эту заразу от других членов мистического Тела Христова; об отцах Церкви, о себе самом, Пьере Кошоне, Божией Милостию епископе Бове; о Жане Лемэре, представителе высокой инквизиции, обо всех судьях, уличивших Жанну в ходе этого процесса в преступлении, состоящем в идолопоклонстве и дьяволопоклонстве; о раскаянии Жанны и об отказе от раскаяния. Эти слова он заготовил давно, они легко слетали с его губ, и все же были похожи на заклинание. А солнце жгло сильнее и сильнее - как же будет жарко, когда зажгут костер! Наемники стояли на площади с раннего утра - им ужасно хотелось есть,

- Эй вы, попы, - заорал один из них, - может, мы должны обедать здесь? - некоторые в ответ на это засмеялись, а прочие стали ворчать. Кошон с угрожающим видом обернулся.

Раздались звуки команды. Английские наемники выступили вперед, двое служащих магистрата повели Жанну в центр площади: Церковь передала осужденную светскому правосудию. Вот и все.

Еще несколько шагов, вверх по ступенькам, к поленнице. Она обернулась вновь, наемники отошли от нее.

Только Изамбар и Ладвеню сопровождали девушку на самый верх, но Жанна не нуждалась в помощи, ноги слушались ее вплоть до последней ступени ее Страстей. Она стояла у столба, связанная.

Вниз полетел ее серебристый голос, восхищавший Жиля де Рэ, голос, о котором Ги де Лаваль сказал, что он пробуждает воспоминание о божественном существе. За три месяца процесса ей пришлось говорить больше, чем за девятнадцать лет перед этим.

- Все, что я когда-либо сделала, доброе или дурное, не должно падать тенью на моего короля, - она знала, что расправа над ней имела отношение и к Карлу; ее последние слова были сказаны в его защиту. - Я прощаю моих рыцарей и английских господ, - она знала, что приговор ей вынесли две державы, каждая за себя, и все же обе вместе; но она знала также и пятое моление из "Отче наш". - Вы, собравшиеся вокруг меня священники, прочтет ли каждый из вас для меня мессу? - она знала, чему суждено свершиться, того не миновать, что все это находится по ту сторону вины и греха человека, которые неуничтожимы. - Я прощаю несправедливое зло, которое мне причинили, - она простила - и при этом должна была свидетельствовать в пользу того, что было содержанием ее жизни. - Я прощаю...

С трибуны, где собрались большие господа, внезапно послышалось рыдание, а потом - крик.

- Остановитесь, ради Христа!