Король без завтрашнего дня - Кристоф Доннер

Шометт познакомился с Эбером, прибыв в Париж в сентябре 1790 года. Он рано начал бунтовать — из колледжа его исключили в тринадцать лет «за недостойное поведение». Он нанялся на судно матросом и бороздил моря до двадцати одного года. Затем он стал ассистентом одного английского медика. Их любовь продлилась шесть лет, и за это время он успел повидать мир. Но в конце концов Шометт решил обосноваться в городе, который представлялся ему центром мироздания — в Париже, где недавно произошла революция. Он хотел увидеть ее и помочь воплощать ее в жизнь. Прибыв в Париж, он искал ее повсюду, но вскоре понял, что «делать революцию» прежде всего означает «много говорить» — в кафе, в клубах. Шометт начал там бывать, выдавая себя за писателя-медика, но его не очень-то слушали. Тогда он отправился в редакцию газеты «Парижские революции», главным редактором которой был Прудом, известный памфлетист. Шометт предложил ему сотрудничество и там же, в редакции, познакомился с Эбером, который покорил его своим изяществом, утонченностью и изысканностью речей. Эбер резко выделялся на фоне большинства расхристанных и дурно пахнущих революционеров. Шометт, грубый морской волк, преисполнился нежности и восхищения при виде этого денди, которого он мог бы сбить с ног одним пальцем. Чуть позже он прочитал несколько номеров «Папаши Дюшена», которые вызвали у него хохот и еще большее восхищение автором. Он решил предложить Эберу свои услуги в качестве телохранителя и вскоре стал для него защитником, универсальным пропуском, новой марионеткой его театра.

Эберу не удалось стать депутатом, но это его не особенно расстроило — благодаря своей «Газете без комментариев» он знал обо всем, что происходит в Учредительном собрании. Ему отказали в посте министра внутренних дел, и тогда он изобрел Министерство пропаганды — в результате все те, кто ему препятствовал, жестоко за это поплатились.

Ему не удалось также занять должность прокурора Коммуны, и тогда он позаботился о назначении Шометта, который сделал его своим заместителем, наряду с Фуке-Тенвилем, человеком Робеспьера. Теплая компания.

«Я был счастливее, чем ты за все годы своего правления», — небрежно сказал Шометт Людовику XVI во время одного из своих визитов в Тампль.

Могущественные и счастливые, они были зачарованы собственной властью, которая заставляла их с энтузиазмом рубить головы ради осуществления революционных идей. Они знали, какому риску себя подвергают, но и сам этот риск их привлекал и забавлял. Вопреки всякой логике им удавалось избегать всех капканов и ловушек, их безумие всегда приводило их туда, где их не ждали. Их непредсказуемость заставляла многих считать их дальновидными стратегами, тогда как на самом деле они были лишь марионетками, одурманенными кофеином.

~ ~ ~

2 июня 1795 года в Тампле забеспокоились из-за отсутствия доктора Дезо. К нему домой послали одного из стражников.

— Доктор умер, — объявил тот, вернувшись.

Вокруг этой неожиданной кончины тут же возникло множество слухов. На протяжении веков они будут питать легенды, возникающие вокруг Людовика XVII. Появятся различные версии смерти доктора Дезо — от отравления до самоубийства; он поочередно будет становиться жертвой, убийцей, разоблаченным роялистским агентом, сторонником Революции, настигнутым Божьей карой. Сегодня уже известно, отчего умер Дезо, врач и невольный духовник Людовика XVII, а также Шоппар и Дубле, профессора медицины, прибывшие к смертному одру коллеги, и его ассистент Дюбю, и хирург Ферран: все эти смерти, свершившиеся на протяжении нескольких дней, несомненно, были связаны со смертью Людовика XVII.

5 июня 1795 года доктор Пеллетан, главный хирург больницы Юманите, заменил Дезо у изголовья дофина. Осмотрев ребенка, он гневно проговорил:

— Если вы не позволяете убрать все эти засовы и ставни, то, по крайней мере, позвольте мне перенести больного в другую комнату — ведь, если не ошибаюсь, меня позвали сюда его лечить?

В окне своего нового жилища Людовик XVII впервые за долгое время увидел луч солнца.

— Теперь я король? Я наконец стал королем?

~ ~ ~

Франция была уже не той, что раньше, в этом не оставалось никаких сомнений. Но стала ли эта бывшая монархия республикой, или пока речь шла только об осознании себя как нации?

Этот вопрос постоянно обсуждался в Учредительном собрании в ходе написания конституции — поскольку остальные вопросы были неразрешимы. Продовольствия не хватало, его стали распределять по карточкам, вскоре начался голод. В предместьях появились банды грабителей, с каждой ночью их становилось все больше. Все боялись быть арестованными по ошибке, поскольку репрессивная машина оставалась единственным механизмом, который функционировал безупречно, с помощью прессы. Где же обещанный праздник? Что осталось от хороших предзнаменований, написанных на носовых платках кровью тирана?

Откуда это оцепенение? Откуда угрызения совести, беспокойство, сомнения?

Никто больше не хотел слышать ничего плохого о покойном короле и его семье. Предпочитали вообще не знать, что происходит сейчас с королевой и детьми. В то же время никто не думал и пальцем пошевелить, чтобы их спасти. Все словно чего-то ждали.

Однажды Симон, явившись в Коммуну, напрямую спросил:

— Что я должен сделать с мальцом? Отравить его? Увезти?

— Нет, нет.

— Тогда что?

— Избавиться от него.

Но как? Что они вообще имеют в виду? Он ничего не понимал. Оставалось только ждать — хотя тоже неясно было, чего именно. Все смутно догадывались, что вскоре произойдет страшное крушение, сходное с падением неба на землю. Оно и к лучшему, мрачно думал Симон, никто уже не любит ни санкюлотов, ни аристократов-эмигрантов, ни буржуа, никого и ничего, повсюду мерзость запустения. Вся Франция, от Нанта до Марселя, от Лиона до Парижа, представляла собой картину Иеронима Босха, на которую Европа взирала в безмолвии, охваченная изумлением и ужасом.

Сам Эбер был ошеломлен тем, что натворил. Его папаша Дюшен был теперь не больше, чем надоевшей старой песней, чередой одних и тех же ругательств, ничего не значащей. В статьях за февраль, март, апрель 1793 года тщетно было бы искать прежнего веселого безумия сочиненных Эбером пророчеств, которые он подписывал именем мамаши Дюшен. Он не регент, не правитель страны, чтобы в любой момент наносить визиты «тампльскому волчонку» — ему остается лишь разоблачение заговоров и дежурный патриотический вздор. У Эбера больше нет идей. Отправив короля на казнь, он исчерпал все свое вдохновение и потерял охоту к новым проектам. Он не знает, что еще делать с этой семьей, кроме как надзирать за ней и разоблачать выдуманные им самим заговоры. Что же касается других, вполне реальных заговоров, они безнадежны: «Это мечта, не более того», — пишет Мария-Антуанетта шевалье Жарже, который предлагает ей очередной план побега.

В зашифрованном послании она добавляет: «Однако я дорого ценю это очередное доказательство вашей всецелой преданности мне». Доказательства преданности и любви — это все, чего она теперь может ждать от других. Мария-Антуанетта ждет этого и от сына, однако напрасно. Она еще пытается давать ему уроки, но он ничего не запоминает. К чему учить то, что никогда не пригодится?

Это обоюдное ослабление позиций может исправить лишь война. О ней говорят как о единственном спасении: «Никогда еще родина не была в такой опасности. Все объято пламенем. Наши армии разбиты, шайки грабителей опустошают республику изнутри, тогда как правящие в Европе мерзавцы собираются атаковать нас со всех сторон… Аристократы приободрились, они радуются нашим бедствиям и льстят себя надеждой скоро искупаться в крови патриотов. Я вижу миллионы пушек, и кровь во мне закипает, волосы становятся дыбом, я задыхаюсь от ярости при виде этих ужасов… многие уже осмеливаются произносить вслух подлое имя короля… Если бы вдруг — да не допустит этого Бог! — над нами поставили сына Капета… Но нет! Бравые санкюлоты предпочтут умереть, нежели терпеть короля!»

Однако в Вандее имя Людовика XVII уже вышивают на знаменах, ради него убивают и умирают. Он становится главным козырем этой революции, которая постепенно вырождается; это началось раньше, но сейчас является для всех очевидным, и напрасно депутаты сочиняют конституцию своего нового мира — им предстоит вначале выиграть войну в Вандее. А для этого маленький Капет должен оставаться в живых — это последняя преграда ярости монархистов. Таким образом, судьба Франции зависит от восьмилетнего короля. Каким удачным было решение заключить его в тюрьму, какой это был гениальный ход! И именно Эберу все за него обязаны: если бы не он, ребенок уже давно бы умер, а на его место явились бы его дядюшки из-за границы.

«Да здравствует король!» — снова кричит папаша Дюшен, поскольку принцип монархии по-прежнему существует и вновь заявляет о себе; следовательно, надо воспользоваться им, чтобы стать хозяином положения. Да, Эбер всегда это говорил: путь к спасению Революции лежит через установление регентства. Да и потом, разве это не чудо для маленького алансонца — сделаться регентом? А если это будет не он, а Робеспьер? Но с какой стати, чем его права законнее?