Гражданская война в России: Записки белого партизана - А. Шкуро

Приехавший вскоре генерал Покровский распорядился повесить всех пленных и даже перебежчиков. У меня произошло с ним по этому поводу столкновение, но он лишь отшучивался и смеялся в ответ на мои нарекания. Однажды, когда мы с ним завтракали, он внезапно открыл дверь во двор, где уже болтались на веревках несколько повешенных.

— Это для улучшения аппетита, — сказал он.

Покровский не скупился на остроты вроде: «природа любит человека», «вид повешенного оживляет ландшафт» и т. п. Эта его бесчеловечность, особенно применяемая бессудно, была мне отвратительна. Его любимец, мерзавец и прохвост есаул Раздеришин, старался в амплуа палача угодить кровожадным инстинктам своего начальника и развращал казаков, привыкших в конце концов не ставить ни в грош человеческую жизнь. Это отнюдь не прошло бесследно и явилось впоследствии одной из причин неудачи Белого движения.

Тем временем начались холода, сильно отзывавшиеся на моих плохо экипированных казаках: были случаи обмораживаний, начали развиваться простудные болезни. Местность, в которой приходилось действовать, была разорена рядом многократно происходивших здесь военных действий; продовольствие и фураж приходилось привозить издалека.

Большевики прочно держались в Ставрополе. Наши отряды с разных сторон нажимали на них: дивизии Боровского и Улагая с севера, дроздовцы[161] от Армавира, которым они владели совместно с дивизией Врангеля, дивизии моя и Покровского с востока и юго-востока; пластуны остались в Невинномысской. Я получил приказ от Покровского овладеть большевистской позицией на горе Холодной, что у селения Татарки, причем было приказано взять ее в конном строю. Я считал нелепостью подобное использование конницы, но пришлось повиноваться. Посланная мною бригада хоперцев овладела было с налета окопами, но подошедший сильный резерв противника энергично выбил ее и, нанеся значительные потери, обратил в беспорядочное бегство. Тем временем Покровский успел уже разметать и мой резерв — я остался лишь со своей конвойной сотней и с хором трубачей. Бросившись навстречу улепетывавшим хоперцам и приказав трубачам играть марш, я собрал вокруг себя несколько сотен и повел их в контратаку. Позиция была вновь занята, но с тяжелыми жертвами.

Вечером этого же дня у Покровского было собрание старших начальников, на котором я, поддержанный моим начальником штаба полковником Шифнер-Маркевичем, горячо нападал на бессистемность нашей работы и на манеру Покровского руководить боем. Действительно, он совершенно не умел руководить боем конницы: страшно горячился во время боя, раздергивал части по сотням, распылял резерв и принимал личное участие в бою, мечась с конвойной сотней по полю сражения и видя лишь тот участок, на котором в данном случае находился. Части, уже нацеленные и ввязавшиеся в бой, выдергивались внезапно обратно, чем компрометировался достигнутый ими успех, часто добытый дорогой ценой, и перебрасывались иногда на другой фланг, где нужды в них не ощущалось.

Командиры полков 1-й Кубанской дивизии были совершенно обезличены Покровским и не смели пикнуть. Равным образом не считался он и со своим начальником штаба полковником Сербиным[162]. Меня и Шифнера он хотя и выслушивал, но не считался и с нашим мнением, тотчас же принимаясь писать боевой приказ или диктовать своему начальнику штаба. С другой стороны, нужно ему отдать справедливость, Покровский был превосходным организатором, человеком большой личной храбрости и громадной силы воли.

На данном заседании я доказывал, что окружаемые в Ставрополе большевики, безусловно, приложат все старанья к тому, чтобы вырваться из сжимающего их кольца, причем, естественно, они будут стремиться идти по линии наименьшего сопротивления — на селение Благодатное и на Святой Крест; нам необходимо отжимать их к югу, где все равно они не уйдут от нас. Тратя же наши силы на овладение отдельными пунктами, мы не выигрываем ничего. Все мои доводы остались, однако, безрезультатными. Сжатые в Ставрополе большевики производили демонстрации в разные стороны, но в то же время стягивали поспешно обозы с юга к городу. Перебежчики и агентурные сведения подтверждали правильность моих предположений. Однако Покровский был уверен, что большевики будут прорываться к югу на Невинномысскую.

Внезапным налетом Врангель овладел монастырем к югу от Ставрополя, недалеко от города. Это послужило сигналом для красных. Прорвав фронт генерала Улагая (2-я Кубанская дивизия) и генерала Боровского, они пустились в отступление главными силами именно в тех направлениях, которые я предполагал: на Святой Крест и Благодатное. Отдельные же их отряды искали спасения во всех направлениях. Часть бросилась и в Астраханские степи.

Врангель ворвался в Ставрополь и с боем на улицах овладел им. Тем временем, ввиду постоянных передвижений и как следствие затрудненности подвоза фуража, у нас началась бескормица. Для продовольствия коней приходилось разбирать соломенные крыши, причем на полк назначалась одна хата. Кони стали падать. К этому прибавились затруднения с недостатком пресной воды, ибо местную соленую колодезную воду лошади отказывались пить, либо болели от нее. Болели от нее желудком и люди.

Началось преследование красных. Генерал Улагай со 2-й Кубанской дивизией двинулся в сторону Астраханских степей, а генерал Врангель с конной дивизией — на Святой Крест; пластуны Геймана и Слащова, объединенные теперь в 3-й армейский корпус[163] генерала Ляхова[164], пошли к югу на Минеральные Воды, против тех красных частей, которые, освободившись после распада Терского фронта, двинулись было на выручку Ставрополя. Я и Покровский должны были ехать в Екатеринодар на Раду. Наши две дивизии, объединенные под начальством генерала Науменко[165], начали преследование красных по направлению к селению Александровскому.

Однако вскоре моя дивизия была выделена и придана к корпусу Ляхова для движения на Минеральные Воды, севернее линии железной дороги.

В Екатеринодар я ехал вместе с генералом Покровским. В пути мы с ним узнали друг друга несколько ближе. По прибытии в город я явился в Ставку и к генералам Деникину и Романовскому. Первый принял меня несколько суховато, упрекал в том, что я, согласно донесению Боровского, не выполнил своевременной данной им мне директивы — действовать по тылам красных, с коими он воевал у Невинномысской; вследствие невыполнения мной этой задачи он понес большие потери и сдал эту станицу. Я возразил Главнокомандующему, что не был подчинен Боровскому, а непосредственно ему, Главкому, и от него никакой другой директивы, кроме, приказания поднять восстание казачества, не получал. Пожелание же Боровского, чтобы я помог ему, как отвлекавшее меня от основной задачи, а также затруднительное, для моего отряда, не располагавшего достаточным количеством вооружения и патронов, было для меня невыполнимо. Удовлетворившись моим объяснением, генерал Деникин упрекнул меня, однако, в самовольном взятии, как он выразился, ни на черта не нужного в то время Добрармии Кисловодска. Когда же я очертил Главнокомандующему вынудившую меня к этому обстановку, а также выгоды, которые извлек из этого моего шага, генерал согласился с тем, что я не заслуживаю упрека. Относительно Рады Деникин высказался вскользь, что она слишком оппозиционна и это вредит общему делу.