Зверь, которого забыл придумать Бог (авторский сборник) - Джим Гаррисон

И все-таки я любил эту молодую женщину за ее шутовской, хотя и меланхолический юмор. Ее отец был актуарием[54] страховой компании, депрессивным в последней стадии, и подозреваю, что я оказался вторым по очереди среди тех, кого она хотела развеселить, потерпев неудачу с первым. Наша решающая ссора началась с того, что за ее превосходными макаронами с сыром (английским чеддером от Дина и Делуки, по двенадцать долларов за фунт) я высказал мысль, что ее психологическая серия повысит число самоубийств, а если и нет, то окажет большую услугу фармацевтическим компаниям. Она выкинула мой любимый тогда Биозонд (Лайнуса Полинга) из окна нашего дома без лифта на Западной Десятой улице.

Но как нам вскрыть лед, который, возможно, залег в наших сердцах? «Fais ce que voudras» («Делай, что захочешь»)[55] — явно недостаточно. Я, бывало, составлял наборы ненужных правил — ненужных, потому что я им следовал до того, как записал. Позже одна подруга, педиатр из Чикаго, сказала, что на моем могильном камне надо высечь: «Он делал свою работу».

До ресторана, рекомендованного другом Рико («Д’Амико кучина»), идти было недалеко, и по дороге меня позабавила мысль о том, что моя подруга-психолог презирала движение «Потенциал человека»[56] до такой степени, что сама стала его жертвой. Однажды воскресным утром она ужасно разозлилась, когда потребовала, чтобы я выбрал самое любимое свое занятие и провел за ним день вместо того, чтобы работать. Я сказал: вскапывать бабушкин сад на ферме в Индиане. Поскольку это было неосуществимо, она потребовала второго любимого занятия, и я сказал: соединиться с моей первой женой Синди по-собачьи на кукурузном поле июльским днем. Она предложила поехать за город и попробовать, но я указал, что сейчас конец мая и кукуруза еще недостаточно поднялась. Как вы догадываетесь, в ее серии по душевному здоровью, тоже издаваемой Доном, была глава о предотвращении депрессии под названием «Выберите любимые занятия и займитесь ими».

В ресторане я заказал для начала выдержанное барбареско, prosciutto,[57] импортные фиги. Официант нахмурился, увидев, что я читаю книгу, и я внутренне с ним согласился. Пристальное исследование собственной жизни тоже казалось делом нестоящим перед лицом хорошей пищи. Мне захотелось выяснить, где Миссисипи, этот водный нож, рассекающий нашу страну пополам, — дабы бросить в нее эту книгу. Я помнил, что Джон Берримен, поэт, некогда знаменитый в поэтических кругах, прыгнул с местного моста — так и для книги, может быть, это подходящая могила. На форзаце значилось: «Синди Маклохлен, 1977» — год выхода книги — с припиской: «Просьба вернуть». Вот я, пятидесятипятилетний мужчина, с парой миллионов на счете, делаю уроки. Умный человек соврал бы и сказал, что выехал в аэропорт раньше, чем принесли пакет с книгой, или что-нибудь такое.

Пока я трудился над своей pasta, немудрящей, но прекрасной puttanesca,[58] меня посетило своего рода озарение. Проклятая книга на столе рядом с моим салатом radicchio[59] угнетала меня в первую очередь объемом своего содержания. После эпохи, на которую пришелся расцвет деятельности моего отца — 30, 40 и 50-х годов, — мы наблюдали постепенное торжество процесса над содержанием. Например, мои Биозонды полны фактов, но они не подавляют своим количеством, а, наоборот, расслабляют, и я давно понял, что их популярность обусловлена упаковкой. Конечно, это не очень глубокое наблюдение, и сделает его любой с трехзначным показателем умственного развития, но в основе помешательства на компьютерах — процесс. Страна и ее народ просто устали учиться, поэтому обратились к процессу, как сотни преподавателей в колледжах, чьи студенты, будущие преподаватели, в большинстве своем не могут справиться ни с каким тестом, требующим основательных знаний; в результате среди двух десятков западных стран студенты нашей страны обычно оказываются последними.

Честно говоря, я плевал бы на все это, если бы это не относилось ко мне самому. Однако ясно было, что содержание составляла моя сестра, я же был процессом, а брат Тад просто гонял пар над супом.

Должно быть, мои губы нервно шевелились, потому что рысцой подбежал официант. Он встревоженно посмотрел сверху на страницу сто девять с изображением продольного среза верхушечной меристемы ствола ясеня. С расстояния в метр она, пожалуй, выглядела сексуально, вроде женских органов в разрезе, как у нас на уроках биологии. Он сказал, что моя телячья отбивная почти готова, а я спросил его, где тут протекает река Миссисипи, поскольку по дороге из аэропорта, мне кажется, мы пересекли реку Миннесота. Вопрос привел его в остолбенение.

— Да тут она повсюду, сэр, — сказал он, и я кивнул.

Я вернулся в гостиницу, включил телевизор и, заметив, что у многих каналов отсутствует конкретное содержание, переключился на радио с классической музыкой, передававшей чувства, которых я никогда не испытывал. В колледже мне по крайней мере казалось, что я испытываю похожие эмоции, когда слушаю великого Карлоса Монтойю.[60] Мне стало больно, но всего на минуту, от мысли, что Синди прогоняет меня через целый университетский курс ботаники за двадцать четыре часа. Прошлой ночью в это же время, учитывая разницу часовых поясов, Донна учуяла мою мазь из соснового дегтя. Я подумал о ее промежности в тени, куда не достигал свет ночника. У нашей сексуальности, конечно, есть содержание, но описывают ее неизменно в терминах процесса. «А потом я… а потом она…» Я обдумал это и вспомнил монолог Молли Блум,[61] а затем голос матери, неизвестно зачем изрекающей: «Исключение подтверждает правило».

С помощью возбуждающей таблетки и кофейника я читал до пяти часов утра и прочел «Гуманистическую ботанику», хотя и наспех. Я провалился бы на простейшем зачете, но, закончив, обнял книгу и перекатился на кровати, словно мы с ней боролись. В последние годы я этого больше не практикую, но прежде, когда я относился к своей работе серьезнее, мне случалось выступать перед студентами-журналистами с лекциями о природе моего успеха. Я говорил им, что, если хочешь сделать работу, надо полностью игнорировать свои настроения. Если сложить все ваши настроения в обувную коробку и поставить на весы, они покажут только вес обувной коробки. Настроение — это просто потворство своим эмоциональным капризам и топливо для лени. Мне приходилось держать в уме эти кальвинистские глупости, дабы закончить чертову книгу и встретить зарю с умеренно торжествующей улыбкой. То, что я преподносил студентам, было самым вопиющим из всех возможных уроков счастья.

Единственным светлым событием в ту ночь был ответный звонок Донны. Разговор длился недолго, потому что она занималась, но она сказала, что хочет увидеться со мной снова. Как бы достаточно — но в этом был оттенок сексуального поддразнивания, который меня обеспокоил. Я сказал ей, что не очень гибок и не способен спать с людьми, к которым не питаю сильного чувства. Печально, но правда, думал я когда-то, но теперь не думаю. В своем сексуальном поведении я могу видеть только комическую сторону, даже если само занятие иногда бывает чудесным. Когда-то я преклонялся перед Д. Г. Лоуренсом и, может быть, опять преклонюсь, если перечитаю, однако Генри Миллер был более точен.

Честно говоря, я кое-что выдумал — ради ясности. Еще одна ложь! Неужели нельзя обойтись без цепи врак, опутывающей нас? Ты лучше знаешь, кто ты такой, когда просыпаешься, чем отходя ко сну, когда твои декоративные способности достигают пика. Автобиографическое надувательство не отличается от биографического. Донна и Рико, вино и еда — правда. Также и Синди, которую через шесть часов я увижу впервые после сиреневого сада и сигареты с гашишем в грязном «де сото». Когда человек, субъект, рассказывает мне, что он разошелся с первой женой и женился на другой, на все это наведен глянец, и выпытывать подробности было бы с моей стороны невежливо; однако же это самое серьезное событие в жизни мужчины. Видится со своими отпрысками, со своими двумя детьми, часто, потом менее часто, потом совсем не часто, и самой важной любви в его жизни, его первого брака, как не бывало. Вот где истинная энтропия. Самая большая часть эмоционального содержания его жизни канула в небытие из-за обычного накопления взаимных неудобств. Прежде говорилось даже: «Мы росли, но в разных направлениях». Оттого что развод был необходим, предопределен, попросту неизбежен, он не становится менее значительным.

Вот опять я опасаюсь быть припертым к стене, которая находится в четырех метрах от моей кровати. Я никогда не был по-настоящему женат — так что я в этом понимаю? Девять дней, даже восемь… ни бельмеса, как сказала бы моя бабушка.

Позвольте начать сначала. Я проснулся в одиннадцать утра в поту — жаркое солнце уже било в юго-западное окно, в мозгу вертелись обрывки сна с цветами и большими густо-зелеными растениями, показывающими зеленые растительные внутренности, глаза — раскаленные докрасна шары. Я выкурил полпачки сигарет, привезенных в портфеле, выпил два пива и три полубутылки вина из мини-бара под телевизором. Воспользовался телевизионным пультом, чтобы вызвать три порнофильма по девять долларов штука, но ни один меня не увлек. По ходу всего этого я продолжал не слишком внимательное чтение. Такой ночи у меня не было лет семь, с тех пор как в возрасте сорока восьми лет я поместил себя в укромную аризонскую клинику, чтобы месяцок отдохнуть. До того как притормозил там, я не мог сделать свою работу без трехпяти бутылок вина ежедневно, хотя от кокаиновых прицепов отказался еще задолго до этого, поскольку врач сказал, что так у меня полетят клапана — имея в виду смерть. Чтобы спастись, я сделался старомодно религиозным и молился утром и вечером, как в свое время с бабушкой.