Время ненавидеть - Измайлов Андрей

Тут Гребнев на нее и наткнулся – закапызясь в словарь, выискивая нечто созвучное «бурату». Мог и не дослышать там, на мельнице? Мог.

«Буравъ – стальная полутрубка, желобокъ съ винтовымъ носкомъ и поперечною колодочкой…». Пусть и для сверления, но похоже. А если не «б», если «п»? Нет, нету такого! А, вот!

«Пурить – бурить, цедить…».

Тут Гребнев на нее и наткнулся. Ищите и найдете, да! Иногда, впрочем, совсем не то, что ищете. Из тяжелого тома высунулся уголок листка. Мысль стрельнула, бабахнула: никак древнее, пожелтевшее, раритетное, с «ятями» и «ерами»! Но та же мысль сразу же срикошетировала: какой, к чертям, раритет, если издание 1982 года, просто факсимильное!

Это был самый обычный листок, сложенный вдвое. В обычную клеточку. Из обычной ученической тетрадки. Только текст был не самый обычный:

РАСПИСКА

Я, Звягин Николай Яковлевич, 1912 года рождения, получил 18 декабря 1981 года от Крайнова Евгения Дмитриевича, 1913 года рождения, сумму в 12.000 (двенадцать тысяч) рублей и обязуюсь вернуть названную сумму Крайнову Е. Д не позднее 18 июня 1982 года.

18. декабрь. 1981 Н. Звягин».

Ничего себе получился словарный запас! Запас на 200 тысяч слов и на 12 тысяч рублей!

Весьма пикантно, что листок был заложен между теми страницами словаря, где значилось: «Прятать, прятывать -… класть въ сохранное мЬсто, убирать, укладывать куда для цЬлости, сбережения. Скрывать, таить, уносить куда тайно, чтобы не вЬдали, не знали, гдь вещь лежитъ».

Перебив. Листочек и листочек. Но мысли виснули и зарылись глубоко – никак не хотели возвращаться к мельнику. Расписка! Расписка!..

Ну и расписка, внушал себе Гребнев. Ну и что? Для него, во всяком случае, лучше бы десятка оказалась. А то после отъятия сотни в пользу Сэма теперь придется и с кофейком поджаться, и не только… Тут и нога еще – когда-а бюллетень закроют! Тем более когда-а оплатят!

Расписка!.. Живут же люди, дюжину тысяч друг другу в долг дают. Что же это за люди такие? На монтаже доводилось и по тысяче в месяц зарабатывать – разлеталось все непонятно куда. Нет, если копить и копить, то почему же?.. Или откладывать. Получает ведь Гребнев теперь раз в пять меньше. И хватает, в общем, на все. Даже на сторублевого Даля, которому и госцена аж за тридцатник.

Даль. А внутри – словарный запас на двенадцать тысяч. Листочек и листочек…

Но для некоего Крайнова и для некоего Звягина – далеко не просто листочек. На что может человеку понадобиться такая сумма? Машина? Дача? Обмен комнаты на многометражную квартиру по так называемой договоренности?.. В конце концов, это дело некоего Крайнова и некоего Звягина – и может быть, не очень чистое дело: расписка без печати нотариуса, хотя сумма мало сказать приличная. А если эти оба – хорошие друзья и решили обойтись без нотариуса? Тогда бы они и без расписки обошлись. М-может быть…

Что Гребнев знает?! Заявится завтра Сэм, отдаст ему Гребнев расписку. Да, но Сэм все-таки Семиков, уж никак не Звягин, не Крайнов. А в расписке сказано: 18 июня, а сегодня – 15 июня. Как себя сейчас чувствует некий Крайнов? Пожалуй, плохо чувствует. А Звягин? Этот – хорошо. В том случае, если знает, расписка неизвестно где, неизвестно у кого, вообще потерялась – и лучше бы насовсем.

Только Сэм-то при чем? Застенчивый и дисциплинированный Гриша Семиков, скромный работник «Стимула», отъявленный книголюб, у которого «сто погонных метров книг», собранных не без влияния фактора того же «Стимула». Гриша Семиков, у которого чисто книжный «Стимул» – не единственный стимул: за макулатуру выдаются не только абонементы, но и копейки. А кто их, копейки, берет? Даже если прилежно отсчитать и пододвинуть, машут рукой: «Да ну! О чем речь!». Так может немало набраться. Но не двенадцать же тысяч! И всяко Гриша Семиков – не Звягин, не Крайнов.

А вот найдет Гребнев номер Сэма в записной книжке, а вот наберет Гребнев этот номер – и сейчас все и выяснит.

Выяснил Гребнев только одно – посредством ответных тягучих гудков: Гриши Семикова нет дома. И правильно! Откуда ему быть дома в разгар рабочего вечера в условиях макулатурного бума? Тут люди с ночи переклички затевают, а Гриша Семиков вдруг дома отсиживаться будет, очередь ярить своим отсутствием. Вот и нет его дома. В «Стимуле» он. Так надо полагать.

Но, однако, расписка… Никаких ассоциаций не вызвали у Гребнева фамилии – ни Звягин, ни Крайнов. Казалось бы, корреспондент «районки», вдоль и поперек, и район изучен до колик: центр в сорок тысяч, десяток совхозов, рыбоконсервный комбинат, хлебозавод, институт закрытый – изучающий и производящий нечто особо точное: «ящик», о нем в газете ни-ни! Нет, не встречались Гребневу две эти фамилии. Вполне возможно! Газету иногда интересует самое неожиданное, но мало иметь двенадцать тысяч, чтобы только этим заинтересовать газету.

Сложнее, если Даль достался Сэму через приезжую клиентуру. Турбазы, кемпинги – россыпью. Все- таки край тысячи озер, как пишет Парин. Оригинал! Карелия – край тысячи озер, Латгалия – край тысячи озер, Псковщина – край тысячи озер. Здесь, конечно, тоже край тысячи озер. Свежо! Шут с ним, с Париным… Но если Звягин и Крайнов – из отдыхающих, то Гребнев, естественно, может их не знать. Вернее, не может знать. А Сэм? Сэм может. Крайнова, по крайней мере, должен знать. Логично: расписка от Звягина – значит, у Крайнова… была. Не гуляют же они вдвоем, взявшись за руки в лесах среди озер только потому, что один занял у другого…

Вот кончится рабочий день у книголюба Семикова, прозвонится к нему Гребнев… Или даже не так. Зачем взбалтывать? Явится завтра Сэм с обещанного собрания секции афористики – Гребнев у него и спросит. Или нет, не спросит. Сначала поглядит, каков завтра будет Сэм: хватится, сам спросит? Если же не подозревает о вложенной расписке, то Гребнев ему и… Не нужна Гребневу чужая головная боль. Хотя слукавил: нужна. Как бесплатное умственное развлечение в период вынужденной недвижности – чего только ни напридумываешь, дабы заглушить подступающее одноногое безделие. Впрочем, завтра. Завтра!

Спать. Всего ничего – по квартире попрыгал туда-сюда, а вымотался, как в авральную ночь перед сдачей на монтаже. Устал. Непривычно. Спать.

А Валентина так и не пришла. И не позвонила. А ведь обещала. И не…

Да! Бурат нашелся-таки! Гребнев пролистал для очистки совести словарь иностранных слов. Вот он!

«БУРАТ – (ит. buratto – букв, волосяное мельничное сито) – мельничная машина для очистки зерна просеиванием и для сортировки продуктов, перемола».

Мельник-то полигло-от… И хорошо. Спать!

Какие-то наждачные отношения возникают, когда две недели не виделись. Гребнев разлепил веки – сидит Валентина перед ним, носом хлюпает, глаза с тарелку, как у собаки из «Огнива», и… на костылях!

Ужаснулся было со сна: и у нее с ногой?!! Ф-фуф! Сообразил, что это обещанные, что это ему. Просто она на них локтями оперлась, кисти свесила. Сидела и ждала, когда проснется. Второй ключ при ней, вот и вошла. И сидела. И ждала. Хлюпала.

Недостаточно узнать о… чем угодно, чтобы охладеть: искра проскочила между ними. По-прежнему. Но отношения наждачные, абразивные – искра нипочем. Потому Валентина хлюпнула носом уже не тишась и досадливо скривилась:

– Насморк проклятущий. Между прочим, – обвиняюще, – по твоей милости! Из-за этих ходуль в область пришлось ездить. Продуло зверски. У тебя галазолин есть? – Отмахнула: – А, откуда! У тебя вечно ничего нет!

И Гребнев глянул хмуро, руку протянул: дай-ка. Вроде и даром ему не нужны костыли, а вот принесли, навязывают. Недовольно стал их обсматривать, общупывать: железные… м-мда, железные… м-мда, деревянные бы лучше… так, низковато, неудобно… слушай, поройся там на антресолях – плоскогубцы должны быть.

Валентина порылась на антресолях, сотрясая табурет, чуть не сломала каблук, удерживая равновесие, принесла.

– Это не плоскогубцы.

– Ну, ты скажи мне, какие они!

И когда Гребнев, зло дыша носом, заскакал к антресолям, Валентина зло говорила ему в спину:

– Ты что, не можешь сказать, какие они?!

И когда Гребнев с треском и грохотом зашуровал вслепую, хлопая ладонью по невидимым снизу инструментам, когда он вернулся в комнату с плоскогубцами, Валентина зло говорила:

– Ты что, не мог мне сказать, какие они?!

Гребнев занялся костылями: ослаблял гайки, вытаскивал штырь, переставлял повыше. Хотя прекрасно понимал: Валентина ездила в область – автобус три раза в сутки и два с половиной часа ходу. Вчера позвонила после четырех – значит, только на последний автобус попала, а обратно – ночным. Из-за него. И насморк – из-за него. Даже если это не совсем насморк – из-за него…

Но насморка у Валентины уже как не бывало, она тоже приняла тон. Предложенный Гребневым тон.

Да никакого тона Гребнев не предлагал! Так получилось! Однако, поздно. Раз уж начали… И ничего не поделать, не перестроиться на скорости.