Полет бабочки. Восстановить стертое - Татьяна Рябинина

Капитан принялся задавать Максиму вопросы, Пыльников добросовестно на них отвечал. По всему выходило, что Паша Седлецкий — вполне заурядный малый, хотя и неплохой специалист, неуживчивый, с коллективом общего языка не нашел. За что уволили? Да не увольнял его никто, сам ушел, по собственному желанию. Да, одинокий холостяк, ни с кем не дружил, в гости никого не приглашал. Разве что только…

Тут Пыльников запнулся, и Денис насторожился. И не зря насторожился.

— Пожалуй, только с Верой Шумской общался. Это наша бывшая сотрудница, программист. Сейчас во Франции по контракту работает.

— И у них что, были… отношения? — оживился капитан.

— Да нет, не думаю. — Пыльников снял очки и близоруко сощурился. — Она-то ему нравилась, это точно.

— А он ей?

— У нее был… молодой человек, — деликатно ответил Пыльников, который был в курсе отношений Дениса и Веры. — К Павлу она по-дружески относилась. Обедать вместе ходили, разговаривали часто. Бывало такое, что она его защищала. Его, честно говоря, не очень любили, ну, подкалывали там, а Вера за него заступалась. Они вроде давно знакомы. Чуть ли не с детства. Вера его к нам в банк и рекомендовала.

Денис делал вид, что его это совершенно не касается, а внутри словно метроном какой-то взбесившийся стучал: «вот так, вот так». Вера и Паша — вот здорово! Он и не подозревал, что между ними что-то было. Он вообще знал о существовании Павла Седлецкого только потому, что одно время выполнял работу ушедшего на пенсию кадровика. А вот еще Вадик Умывако — тот тоже одно время очень активно к Вере клеился, просто проходу не давал. Ох, какой тут, похоже, клубочек замотался…

Капитан еще долго допытывался у Максима об отношениях Павла и Веры, но, похоже, никакой дельной информации так и не получил. Особенно его разочаровал тот факт, что Вера уже больше года живет в Париже. Денис о ее приезде докладывать, разумеется, не стал. Захотят — сами узнают.

Когда Афанасьев ушел, Пыльников вопросительно посмотрел на Дениса, ожидая комментариев. Не дождался и отправился к себе в отдел.

— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться, — задержал Денис Спирина.

— Можешь не объяснять, не дурак, — буркнул тот. — Капитанишко хитрован тот еще. Ладно, на каждую хитрую задницу имеется сам знаешь что. С винтом. Пашу грохнули, зуб даю, как твой батя говорит, на отсечение. Иначе стал бы мент так выпинтюхиваться. И ты думаешь, что все тут завязано — Паша, Вера, вирус, мытари, рейтинги. И тебя это все очень напрягает, так?

— Нет, я должен быть в восторге! — возмутился Денис. — Кончай, Петюня, умного строить. Понял — действуй.

— Есть, — приложив левую руку «козырьком» к черной с проседью щетке волос надо лбом, правой Спирин отдал Денису честь и пошел к выходу.

— Насчет записочки постарайся выяснить. Что-то мне в ней не понравилось, — вспомнил Денис, когда дверь за Спириным уже закрывалась.

Можно было не сомневаться, Петя запустит все шестеренки и очень скоро будет знать всю информацию, в том числе и предназначенную только «для служебного пользования», все обстоятельства, которые аккуратно задокументированы, подшиты в папку следственного дела и упрятаны в сейф. Так уже было не раз. Правда, в основном дела эти были экономического характера, когда появлялась необходимость разобраться с недобросовестными партнерами или клиентами. Но и в уголовном розыске у Спирина информаторов было вполне достаточно.

Петя позвонил поздно вечером, когда Денис уже вполглаза спал.

— Перезвони на трубку, — попросил Денис и вышел на кухню.

— Все проще простого, — голосом человека, которому все на свете смертельно надоело, начал Спирин. — Бумажечку действительно отдали на экспертизу, потому что она явно несвежая. В смысле, давно написанная. Невооруженным глазом видно. Сам Паша вряд ли оставил бы какую-то старую записку. Значит, кто-то воспользовался. Пошло и банально. И глупо. Следов насилия нет, чужих пальцев нет. Алкоголя в крови — море. Скорее, кровь в алкоголе. Никаких данных, что у Паши были гости, пока не имеется. Дома у него Верины фотографии, в компьютере ее письма. Вполне невинные. Привет, как дела, чего нового. Он ей тоже писал. Всякие страсти-мордасти. Например, что жить без нее не может. В последнем письме она написала, что в марте приедет и они обо всем поговорят лично. И между прочим, она таки приезжала. На три дня. Ты знал об этом?

— Знал, — процедил сквозь зубы Денис. — Я с ней виделся.

— Вот так, да? — Петя на секунду задумался. — Слушай, Дэн, мне кажется, тут все очень серьезно.

— Я сразу подумал, что он не сам с собой покончил.

— Ежику ясно. Но это не все. Проверили его комп. Хорошо проверили, даже то, что он стер. Там наработки того вируса, который нам запустили.

— Как ты об этом узнал? — удивился Денис.

— Мне ребята записали на диск все, что они там анделитнули[5]. Я тебе от Макса звоню. Он посмотрел. Это оно. Слушай, нам надо срочно с батей твоим сесть втроем и хорошенько покумекать. Определенно вас хотят свалить, и я думаю, что знаю, кто именно.

— Я тоже знаю, — обреченно вздохнул Денис.

Закончив разговор, он обернулся и вздрогнул. В дверях, кутаясь в накинутый на ночную рубашку черный шелковый халат, стояла Инна.

— Опять ты подкрадываешься! — не выдержав, завопил Денис. — Сколько раз просил тебя не делать так!

— Я просто не хотела тебе мешать, — надула губы Инна, развернулась и ушла в постель.

Сама по себе работа была несложная. Если уж старые бабки с ней справлялись, то я и подавно. У бабы Глаши вкалывать приходилось побольше. Денег мне пока не давали, но каждый день бабушки совали сверток с разными продуктами — из тех, которые люди приносили помянуть своих умерших. Относились ко мне ласково, помогали, за ошибки не ругали. И все-таки мне было тяжело. Церковь, служба — все это было чужое и непонятное. К чему-то я привыкла быстро, что-то мне даже нравилось — пение, например. Я даже вспомнила, что когда-то тоже пела в хоре, в школе, наверно. Иногда мне так хотелось тихонько подхватить понравившуюся мелодию, но я молчала даже тогда, когда положено было петь всем в храме. Куда мне — с моим-то хриплым шепотом!

Но было и такое, что казалось мне просто диким. Я старалась никак этого не показывать, но что-то внутри меня брезгливо вздрагивало, когда люди один за другим подходили и целовали праздничную икону. Или крест. Причащались — все по очереди из одной чаши, с одной ложечки, а потом отходили запить. Запивку наливали в маленькие чашечки. Один выпил, поставил, тут же в нее налили другому. Я боялась, что меня будут спрашивать, почему не причащаюсь, не подхожу к иконе. Никто не спрашивал. Кроме брезгливости была еще и гордость. Шел Великий пост, и за каждой службой, кроме выходных, читали несколько раз особую молитву, во время которой полагалось сделать четыре земных поклона — встать на колени и ткнуться лбом в пол. «Ни за что!» — сказала я себе и, заслышав слова «Боже, ущедри ны», торопилась выйти из церкви во двор. А целовать руку священнику! Когда меня в первый раз подвели к настоятелю, плотному мужчине средних лет в шуршащей зеленой рясе, он сказал: «Хорошо, работайте» — и внимательно посмотрел на меня, словно чего-то ожидая. Я стояла молча и почему-то тихо злилась. Настоятель слегка коснулся рукой моего лба и ушел. Потом уже я поняла, чего он ждал, — когда увидела, как к нему и другим священникам подходят «получить благословение»: складывают ладони ковшиком, кланяются и ждут, когда их осенят крестом. А потом целуют руку. Ужас!