Пленники Раздора - Екатерина Казакова

— Лесана, — тем временем тихо позвал оборотень. — Сними ошейник. Я перекинусь.

— Чего? — удивилась обережница.

— Холодно очень, — ответил волколак. — А моё одеяло заберёшь себе.

Искушение оказалось слишком велико.

Лесана расстегнула ошейник, позволила Люту блаженно потереть шею, дождалась, покуда он вытянется на соломе и по телу пробегут зелёные искры.

В санях стало еще теснее, но два одеяла и тёплый звериный бок сделали своё дело — девушка уплыла в забытье. А проснулась лишь на миг, да и то оттого лишь, что косматое чудовище рядом заворочалось, и её пальцы, выскользнувшие из густого меха, взялся покусывать крепкий морозец.

Клятая стужа! Эдак все себе отморозишь до звона! Копыл поёрзал в санях и пихнул ногой, подремывающего Ранка. Тот вскинулся, перехватывая взгляд вожака. Копыл скосил глаза себе на правый бок, где под тулупом на штанах пестрела заплатка. Захоронка. Куда ж Копыл и без захоронки? Какой путь без припасу?

Ну, слава Хранителям, понял, дурень, чего старшой хочет. Заелозил, изогнулся, подставляя шею. Копыл напрягся, силясь связанными за спиной руками нащупать Ранкин ворот. Потом плюнул. Пихнул его и сам наклонился к сообщнику. Ему сподручнее, с его стороны места поболе, да и оба глаза у Ранка одинаково видят. Копылин же левый совсем заплыл.

Ранко, охрёмок криворукий, еле — еле зацепился окоченевшими пальцами за ворот старшего, потянул ниточку, и монетка с заточенным краем выпала ему на ладонь. И то дело! Ножи‑то отобрали. Да ещё общупали притом так, как девок в стогу не тискают.

Но Копыл не дурак. Был бы дураком, давно б на виселице болтался или под кнутами издох. У Копыла ум вёрткий и смекалка востра. Да и какой же вор монетку заточенную в одёже не прячет?

Ранко монетку спрятал меж пальцев и застыл, чтобы обережник у костра не заподозрил неладного. И то верно — шебуршатся, как мыши.

Пора стояла предутренняя. Самая волчая пора, прямо скажем. До рассвета осталось чуть, оттого и сон сладок, оттого и дрема необорима. Копыл снова пихнул Ранка в бок, мол, не зевай, и опять стрельнул глазами на захоронку.

Подельник извернулся, так чтобы сесть боком к Копылину бедру, нащупал заплатку и принялся осторожно отпарывать. Вот и ладанка заветная — берестяной кармашек, воском обмазанный. А в нём…

Серебряную куну Копыл отдал знахарке за травку, которую всюду таскал с собой. Но травка та была проверенная. Шкуру вору не раз спасала.

Ладанка перекочевала в ладонь вожака.

— Родимый!.. — негромко окликнул Копыл ратоборца.

Тот сразу обернулся. Не спит. Из железа он, что ли, откованный?

— Замерзли, спасу нет, дозволь у камелька погреться?

— Грейтесь, — отозвался вой.

Копыл полез через насторожившихся подельников, а они уже потянулись следом. Подошли к костру, взялись крутиться вокруг огня то так, то эдак. А паче чаяния слушать лес — тихо ли? Тихо… Хранители помоги!

В очередной раз оборачиваясь кругом себя, Копыл бросил берестяной кармашек на рдеющие угли. Сотоварищи втянули головы в плечи, взялись притопывать ногами, приплясывать, будто спасаясь от стужи, разгоняя кровь. Кармашек вспыхнул и погас.

Копыл уткнулся носом в овчинный ворот тулупа, стараясь не дышать. Ранко и Малыга тоже спрятали морды в мех. Перетерпеть двадцать счетов. А там будет у них шестая часть оборота и… давай, Хранители, ноги! Волков не слыхать, до рассвета времени — чуть, а по следу не пустятся — больно надо! По всему выходило, что лучше уж счастья попытать, чем назавтра болтаться на веревке или орать под кнутом. Авось, удастся выпутаться, как оно не раз бывало…

Тамира снедало смутное беспокойство, которому он не мог отыскать причины. Глухое волнение рождалось в душе и отзывалось эхом в каждой жилке, в каждом ударе сердца… То ли это было недоброе предчувствие, то ли необъяснимая тоска.

Которую уже ночь ему снилась Айлиша. Он думал — позабыл и облик её, и голос, но нет… помнил. Всё помнил. А ведь она не являлась ему несколько лет. Теперь же приходила всякую ночь. И не живой приходила. Мёртвой. Верно. Он ведь колдун. Его время — ночь, его дело — смерть.

Стоило закрыть глаза, как она возникала перед ним — тоненькая, страшно скособоченная, с неровно наложенными стежками на холодном бледном лбу. Тянула вывернутую руку, другой пытаясь поправить сломанную, едва держащуюся челюсть, а потом пронзительно кричала:

— Тамир!!!

И он распахивал глаза, содрогнувшись всем телом.

Вокруг неизменно были темнота и духота. С одной стороны прижималась сонная Лесана, с другой бок подпирал бортик саней.

К чему эти сны? Упокоил же. Всё честь по чести. И тут понял: година ведь у Айлиши была. Забыл…

Прежде он всегда в этот день, где бы ни находился, рассыпал горсть пшеницы для птиц. А в этот раз запамятовал. Скоро и зима на исходе… Впрочем, глупость всё это. Столько лет прошло. Он уже и не любил ее. Не тосковал. И нежность в душе давно истлела, не оставив даже призрачной тени теплоты.

Тогда, зачем она ему снится? Которую уж ночь покоя нет. Надо будет покормить в Старграде птиц.

— ТАМИР!

Он сел рывком, сбрасывая овчинное одеяло.

Рядом глухо рычал зверь. Колдуну казалось, он целую вечность соображал, где находится. На деле же прошел миг. Сани, укрытые пологом, спящая Лесана и волк, мерцающий в темноте глазами. Обережник нащупал в густом мехе железную пряжку ошейника, расстегнул. Россыпь зеленых искр пронеслась вдоль хребта Ходящего и Лют, приняв обличье человека, схватил Тамира за руку.

Ноздри оборотня трепетали.

— Кровью пахнет и… — Он принюхался: — Сон — травой!

— Ляг! — в голосе Лесаны не было даже отголоска сна. — Не высовывайся.

Пленник зажал нос и уткнулся лицом в войлок, лишь сказал гнусаво:

— Ты недолго там… а то… голову дурит…

Обережница стремительным движением накинула на него свой пояс, что‑то пробормотала и захлестнула шлею о крюк, на который крепился кожаный полог. Теперь пленнику не вырваться.

— Ты… быстрее… — прохрипел он.

Тамир вынырнул в студёную темноту, позвал негромко:

— Хран!

И в этот миг тишину зимнего леса разорвал долгий леденящий кровь вой.

— Лесана! — тихо крикнул Лют. — Выпусти!

— Нишкни! — зашипела обережница. — Пока не прибили сгоряча!

И она исчезла.

Лют вжался лицом в войлок. Его трясло и подбрасывало. Запах крови был одуряющим, сладким, зовущим… И ещё этот вой… и холод ночи… и жар крови, бегущей по жилам… Нестерпимо зачесались зубы, язык пересох…

Пленник вгрызся в пахнущий Лесаной войлок и глухо застонал, стараясь, чтобы стон не перешел в ответный вой.