Пастырь Добрый - Сергей Фомин

   Тем не менее до последних дней жизни Батюшки находились люди, которые его не понимали, осуждали и порицали.

Священник Георгий ТРЕВОГИН

У Батюшки на Маросейке. Елена Апушкина

Верить в Бога и молиться научил меня мой дедушка [58], очень меня любивший как первую внучку. Сам он был глубоко верующим человеком. И потом Господь не оставлял меня и всегда посылал людей, которые поддерживали во мне искру веры, несмотря на многие неблагоприятные в этом отношении обстоятельства. Однако, несмотря на это, к моменту окончания средней школы я была почти неверующей. Мне казалось, что в Церкви нет ничего «интересного», что все это старое, отжившее. Раз в год на Страстной неделе я говела, но делала это «ради мамы». При этом я иногда получала очень большую, но непонятную радость и удивлялась себе самой.

   После окончания школы я поступила в университет, думая в философии найти «смысл жизни». Мне казалось, что можно всю жизнь делать и неинтересное дело ради хлеба насущного, но заниматься надо тем, что поможет найти Истину.

   Помимо университета я посещала разные лекции и диспуты, ходила во «Дворец Искусств» в «Вольную Академию Духовной Культуры» [59]. В последней Вячеслав Иванов [60] своим «Мистическим курсом древней Греции», проводя некоторые параллели, заинтересовал меня церковным богослужением и вообщехристианством.

   Я стала несколько чаще бывать в церкви. Настоятель нашего приходского храма (Николы Явленного [61]) о. Александр Добролюбов [62] на исповеди отнесся ко мне очень тепло. В храме увидела я знакомые лица Тани [63] и Жени — наших институток, старших меня. Мы стали бывать друг у друга. Таня заинтересовалась философским отделением (до того она училась живописи во ВХУТЕМАСе) и поступила в университет. Вместе мы посещали лекции, вместе готовились к зачетам (помню первый был по логике — по Гуссерлю), но мы больше разговаривали, чем занимались. Разговоры были самые жаркие. Таня рассказывала мне о себе, о своем детстве, о церковной жизни Пензы, откуда она только что приехала. Постепенно я познакомилась со многими ее тамошними друзьями и загорелась желанием поехать на каникулы вместе с Таней. Осуществить это мне не пришлось, так как я не сумела достать командировки, а в те годы иначе нельзя было никуда поехать.

   В этом году мы уже вместе с Таней говели, вместе читали книгу епископа Михаила о Таинствах. Впервые я исповедалась сознательно, до глубины, рассказала о самом больном. Впервые и причастилась с верой и пониманием совершающегося.

   Однажды в раздевалке Психологического Института мы с Таней сидели на подножии пустых вешалок. К нам подошел один из студентов (которого мы считали большим чудаком, в особенности потому, что он иногда почему–то приходил в университет босым) и сказал нам: «Мне кажется, что мы с вами одного духа». Он пригласил нас на свой доклад о русской культуре, который должен был состояться в частной квартире где–то на Пречистенском бульваре 25–го марта. Мы пришли туда. Студент, пригласивший нас, Володя Чертков сделал доклад, содержания которого я теперь уже не помню, но который начинался эпиграфом: «У лукоморья дуб зеленый»… Доклад имел чересчур общий и «всеобъемлющий» характер, мне он скорее не понравился, да видно и других не «зажег», потому что, хотя и говорили, что надо бы еще собраться, но так и не сделали этого до следующего года.

   Но через год уже интересы наши изменились. Может быть и другие чувствовали недостаточность философии, но как–то все сошлись на том, что надо изучать религиозный опыт Святых Отцов, что только здесь мы найдем истинное, вечное, насущно–необходимое. Попробовали раза два собраться одни на квартире у Тани, но разговоры сразу пошли заумные — об отрицательном богословии, о «Божественном Ничто» и проч., что очень напугало нас, в особенности Женю. Мы поняли, что нам нужен в этих занятиях знающий и опытный руководитель.

   Володя к тому времени бывал уже иногда на Маросейке (хотя был духовным сыном о. Владимира Богданова [64]), знал и о. Сергия Дурылина [65] и о. Сергия Мечева. Мы с Таней уже отчасти знали С. Н. Дурылина по его выступлениям в Вольной Академии Духовной Культуры, и нам он казался подходящим для этой роли. Но в конце концов решили обратиться к Батюшке о. Алексию с просьбой порекомендовать нам, к кому обратиться. Володя вызвался побывать на Маросейке. Батюшка направил его к о. Сергию. Последний очень горячо отозвался на нашу просьбу, говоря, что такие занятия — дело его жизни, но окончательное согласие отложил до личного свидания с нами. Был назначен день, в который он обещался прийти к нам (на квартиру к Е. С.).

   Этого дня мы ждали с нетерпением и с некоторым страхом. Дверь открылась и вошел высокий и худенький молодой священник, довольно коротко подстриженный, темноволосый, с живым взглядом больших темных глаз. На рясе был прикреплен университетский значок. Нам с Таней последнее не понравилось: мы побоялись университетской учености, заумности. Мне еще он показался строгим, и я сразу стала его бояться. О. Сергий сделал небольшое введение, говоря о двух путях, формах христианской жизни — семейной и безбрачной, а затем стал расспрашивать всех по очереди о том, каким путем желает каждый идти, чего ищет в жизни, чего ждет от занятий. Все отвечали, только одна я не смогла открыть рта, стеснялась и пряталась за чужие спины.

   Со следующего раза стал говорить о. Сергий. Трудно передать, с какою радостью мы его слушали. Казалось, он открывал нам совершенно новый мир. Это были не отвлеченные университетские лекции, это была сама жизнь, это был хлеб насущный. Мы жили от одного понедельника до другого, едва могли дождаться как пройдет неделя. Помню, первая беседа была о церковном понимании слова «Мiр», об отвержении Мiра, как греха. Затем были беседы о Церкви, о молитве, о страхе Божием, о совести, о рассудительности, о выборе духовного руководителя и др. Вся жизнь озарилась новым светом.

   Не все остались в нашем «кружке», кое–кто ушел. Оставшиеся почти все сделались духовными детьми о. Сергия. Всем казалось: куда же еще идти, когда тут тот, кто открывал нам Христовы «глаголы жизни вечной»? Я же все еще боялась и стеснялась о. Сергия, не умела даже с ним разговаривать и чувствовала, что не в силах пойти к нему, хотя он был дорог душе. Что же делать? Я надумала обратиться к его отцу — Батюшке о. Алексею. Батюшка принял меня.

   Кроме понедельников у Е. С. я стала посещать беседы о. Сергия в храме. Батюшка благословил меня вести записки по ним, а позднее мы с Таней записывали и проповеди о. Сергия во время богослужения [66]. Учение, которое мы слышали от о. Сергия и жизнь под руководством Батюшки слились для меня в одно целое. Самого о. Сергия я по–прежнему боялась и не умела ни разговаривать с ним, ни исповедываться у него. Батюшка, впрочем, и не позволял этого. «У них, у молодых, свои методы», — говорил он. Даже когда Батюшка был болен и под домашним арестом, он не позволял мне исповедываться ни у кого, а исповеди я ему писала и время от времени, крадучись, попадала к нему.

   Но вот Батюшка стал все чаще и чаще говорить о своей приближающейся кончине (день смерти о. Лазаря, день Ангела Батюшки [67]), а в день Св. Пасхи, когда мы тайком рано утром пришли к нему христосоваться, он прошептал мне, когда я наклонилась к нему, лежавшему в постели: «Теперь исповедывайся у о. Сергия!» Выйдя от него, я горько заплакала, поняв, что Батюшка уходит от нас. Еще несколько раз пришлось мне повидать Батюшку, но наступило 9–е июня и Батюшки не стало.

   Когда умер Батюшка, мне от всей души хотелось вспомнить каждое слово, от него слышанное, вспомнить и никогда не забывать все, с ним связанное, все впечатления от его личности, от его молитвы, от обращения с людьми (и со мной), так сильно действовавшего на душу. Влияние Батюшки не ограничивалось лишь смыслом его слов, но было во всем его существе, в звуке его голоса, в его движениях. Хотелось все восстановить в памяти, записать, закрепить. В первые недели после его кончины я и делала это, вторично переживая жизнь с ним.

   С тех пор истекает уже 30 лет. Ушла молодость, давно оземленилась внутренняя жизнь души, но еще светится в глубине ее радость и озарение почти полутора лет общения с Батюшкой и приобщения через него к вечной жизни, встает его образ светлый, светящийся, заставляя понимать, почему на иконах головы угодников Божиих окружает сияние; встает и будит унылую душу, вновь подымает ее, согревает и зовет горе.