Жена немецкого офицера - Эдит Беер

Через несколько недель мы получили письмо, где говорилось, что мы прошли инспекцию, что у нас самая что ни на есть образцовая арийская семья и что в единоличном праве на опеку Элизабет отказано. «Ребенку будет только полезно как можно больше времени проводить вместе с господином и госпожой Феттер», – так отозвались о нас те женщины. Мне всегда хотелось показать тем нацисткам их собственный отчет. Как здорово было бы уже потом, после войны, зайти к ним в кабинет и сказать: «Вот что вы написали о еврейке, лицемерные идиотки!»

Однако в жизни такие вещи случаются редко.

Падение Бранденбурга

Я жила надеждами. Я никогда не думала о сестрах – только успокаивала иногда себя тем, что в Палестине они в безопасности. Я не думала ни о Мине, ни о других моих подругах из лагеря, и изо всех сил старалась не думать о маме. Видите ли, если бы я думала обо всех своих близких, я сошла бы с ума. Я не смогла бы больше скрываться под чужим именем. Поэтому я делала все, что могла, чтобы забыть страшные слова раввина Герца – что мы были лишь «остатками» – и убедить себя, что живу самой обычной жизнью.

«Обычной». Да, именно это слово я всегда использовала, когда рассказывала о тех годах. Я была матерью и домохозяйкой. Вела самую обычную жизнь. О Господи.

Карточки на молоко нам доставлял молочник. Нацистскую газету – Der Vlkische Beobachter – развозил мальчик на велосипеде. Я старалась ходить в те магазины, где можно было обойтись без нацистского приветствия. Мы питались по карточкам. Фрау Доктор присылала непортящиеся продукты вроде риса, лапши, чечевицы или гороха. Фрау Герль иногда присылала хлебные карточки. Я отправляла большую часть своих молочных карточек Юльчи – ведь Отти требовалось молоко, а кофе оставляла для тети Паулы: больше всего на свете она любила пить кофе по утрам. У нас была капуста и картошка, хлеб, сахар, соль, иногда даже немного мяса – и моими стараниями этого нашей семье было вполне достаточно.

Фермеры теперь прекрасно зарабатывали: в обмен на морковь, кусочек бекона или сыр люди отдавали самое ценное, что у них было. Ходила шутка, что на фермах теперь столько персидских ковров, что ими устилают коровьи сараи. Я слышала, что где-то работал обменный пункт поношенной одежды, но боялась, что меня попросят предъявить несуществующую карточку. Поэтому я просто постоянно шила.

Я подружилась с соседкой сверху – Карлой, той, что любила петь. Они с мужем, который был гораздо старше ее, давно мечтали усыновить ребенка, но почему-то, несмотря на огромное количество сирот, никак не могли этого добиться. Как-то раз они принесли домой новорожденную девочку. Я видела, что ее забрали почти сразу после родов, и вполне представляла, что за связь привела к ее появлению на свет. Впрочем, какая разница? Ей очень повезло с приемными родителями. Я отдавала Карле детские вещи, из которых Ангела уже выросла. Карла же хранила полученные от меня гостинцы для фрау Циглер, другой соседки, у которой уже был годовалый малыш и которая снова забеременела: ее муж ненадолго приезжал с фронта.

Единственной, кто иногда заходил ко мне поболтать, была Хильде Шлегель. Сидя у меня на кухне, она рассказывала, как ждет приближающегося отпуска Хайнца. Мы обсуждали погоду, продукты, сложности со стиркой и то, как мне повезло получить от венского друга немного стирального порошка. (На самом деле порошок принадлежал Анне Хофер. Пепи украл его у нее из-под раковины.)

Хильде любила рассказывать о своей свекрови. Мне пришла в голову мысль.

«Давай пригласим в гости твою мать», – предложила я Вернеру.

«Что?»

«Она еще не видела внучку».

«Внучка ее не заинтересует».

«Это невозможно. Наша крошка кого угодно очарует, разве не так?»

Фрау Феттер-старшая прожила у нас неделю. Она завязывала свои седые волосы в пучок на затылке, открывая плоское, простое, морщинистое лицо. Мы почти не разговаривали. На ней всегда был накрахмаленный фартук. Она была так аккуратна, что боялась коснуться Ангелы, ведь девочка могла запачкать ее подгузником или слюнками. Целыми днями мать Вернера тихо пила пиво, и вечером, когда она начинала храпеть, фартук был все еще безупречен. Эта женщина напомнила мне занесенный снегом Ашерслебен – внешне такой чистый и белый, а внутри – ледяной и совершенно лишенный любви. Однажды я пришла с Ангелой домой и обнаружила, что ее уже нет. Она ничего не привезла с собой и ничего не забрала. Вернер был совершенно прав.

Укачивая свою красавицу, я шептала ей: «Не беспокойся, малышка. Ничего, что бабушка не захотела прощаться. Скоро война закончится, надо только немного подождать – и нас спасет советская армия. А когда польские гетто будут открыты, оттуда выйдет твоя вторая бабушка. Вот увидишь, она будет тебе петь, будет тебя баюкать и целовать твои маленькие глазки».

Пепи был прав: видя, что война складывается не в их пользу, нацисты стали еще более жестокими. Пропагандисты пытались вернуть людям надежду, рассказывая о «секретном оружии». Однако это оружие в жизнь так и не воплотилось. Гестапо не верило, что люди останутся верны Гитлеру. Они выслеживали и убивали дезертиров. Они проверяли дома, где жили иностранные рабочие, ища что-нибудь, указывающее на саботаж. Они презирали связавшихся с иностранцами одиноких женщин, многие из которых уже были вдовами. К 1944 году почти четверть всех рассматривавшихся в суде дел представляла собой дела о незаконных связях немок и иностранцев. Каждый день за измены или воровство казнили троих-четверых рабочих.

То и дело совершенно неожиданно, безо всякого повода, проводились обыски, razzias. Горожане нервничали, я жила в постоянном напряжении. Помню, как однажды, когда я была с Ангелой в апптеке, два эсэсовца приказали владелице предъявить документы. Она вытащила их без единого слова. Мужчины придирчиво осмотрели печати и подписи. Я разглядывала лекарства, в очередной раз проговаривая свою обычную стратегию: если они захотят увидеть мои документы, я их покажу. Если им покажется, что с ними что-то не так, буду вести себя как милая дурочка. Если меня посадят, я скажу, что украла их, украла совершенно самостоятельно, и мой муж об этом не знал…

Эсэсовцы отдали хозяйке аптеки документы и ушли. Один из них чуть задержался, чтобы улыбнуться моей малышке и повеселить ее шутливым цоканьем языка.

Вернер теперь работал по двенадцать часов семь дней в неделю. Его голландские подчиненные отказались от работы в воскресенье под предлогом религиозного запрета. Казалось бы, странно, что иностранным рабочим позволили работать меньше, чем немцам, но Вернер вступился за голландцев, и руководство пошло ему навстречу. Видите ли – абсолютно все здоровые немцы были на фронте. Нехватка рабочей силы стала такой острой, что идти на конфликт с иностранными рабочими было себе дороже. Вернер старался добиться для своих подчиненных достойных условий. Один француз в знак благодарности прислал нам изящную, собственноручно вырезанную коробочку с изящной инкрустацией из дерева и металла. Думаю, создание этого предмета искусства помогало душе этого человека переживать самые черные дни. Я знала, как это бывает.