Айвазовский - Лев Вагнер

На полотне изображена бухта в обычный день. Но эта широкая бухта с набегающим прибоем, и сама волна, достигающая берега сильным свободным разворотом, захватывают своей мощной красотой. Светлый влажный день, голубовато-бирюзовый тон воды, силуэты судов далеко в море, затуманенные кучевые облака над берегом, возвышающимся вдали, сидящие на берегу рыбаки — все овеяно покоем. В картине, показывающей обыденную жизнь, много поэзии и раздумий. В ней все осязаемо и материально: и берег, и вода, и даже воздух, пронизанный светом.

Долго любовался своим новым творением Айвазовский. Проверял на других, какое впечатление она производит, и каждый раз убеждался, что только обращение к пленэру сможет преобразить его живопись. И хотя «Феодосия» его радовала, но полного удовлетворения художник все же не испытывал. Ему казалось, что по-прежнему он еще находится в плену голубовато-бирюзовых тонов воды, в плену прежней манеры.

Айвазовский полюбил теперь серые дни. Не те дни, когда зловещие облака плотно закрывают небо и волны вздымаются, с силой налетая и раздробляясь о берег, а когда море едва предвещает бурю и поверхность его только слегка колышется. Айвазовского все больше захватывали такие наблюдения. Вскоре его перестала удовлетворять работа на открытом воздухе на берегу. Художник понял, что наиболее удачно можно проследить начало бури в открытом море и никакое воображение не заменит ему непосредственных наблюдений. Он даже придумал название для будущей картины «На Черном море начинает разыгрываться буря».

Айвазовский нанял пароход и в серые дни, предвещающие бурю, начал выходить в открытое море…

В начале октября 1885 года в Галерее Третьякова собрались московские и петербургские художники. Они переходили из зала в зал, внимательно рассматривая картины, собранные Павлом Михайловичем. Наконец художники перешли в зал, где находилась новая картина Айвазовского. Она называлась коротко и точно — «Черное море». Художники видели картину раньше, на персональной выставке Айвазовского в Академии художеств. Уже тогда она вызвала много толков. Но вот прошло время, первые восторги улеглись, многие стали уже привыкать к тому, что Айвазовский пишет по-иному. Однако художники, только что обменивавшиеся громкими замечаниями по поводу той или другой работы, перед «Черным морем» внезапно умолкли. И в этой благоговейной тишине Иван Николаевич Крамской громко прошептал:

— Дух божий, носящася над бездною…

Никто не удивился библейскому выражению Крамского. Картина наводила на мысли о первозданном в природе. А Крамской, сделав энергичный жест в сторону многочисленных зал галереи, вдруг не то что сказал, а со страстным убеждением объявил:

— Даже здесь-то, в таком собрании, я поражаюсь смыслом и высокой поэзией этой картины!..

Стоявший рядом Третьяков неожиданно сжал его локоть и глазами указал на любопытных учеников Училища живописи, ваяния и зодчества, собравшихся вокруг: Павел Михайлович не любил громких восторгов, тем более на людях.

— Пойдемте, господа, ко мне, — обратился он к художникам.

В кабинете Третьякова разговор от картины перешел к самому Айвазовскому. Шишкин, молчавший в галерее, внезапно заговорил из своего угла, куда он забрался:

— А ведь я многим обязан в своем развитии Ивану Константиновичу… Помню, когда юношей в первый раз приехал из провинции в Москву, то по совету одного знакомого тут же отправился в Училище живописи и зодчества, где проходила в то время выставка Айвазовского и Лагорио… Надо вам сказать, что я первый раз увидел картины маслом. Из картин Айвазовского на выставке экспонировался «Девятый вал». Я был потрясен. Тогда же у меня зародилась мысль — что если моря так хороши на картинах, то чем же хуже наши леса и поля?.. Многие из нас — пейзажистов — так или иначе ведут свое начало от Айвазовского…

— Вот вы, Иван Иванович, — начал, по обыкновению конфузясь, Саврасов, — вспомнили выставку Айвазовского в Училище живописи и зодчества… А незадолго до этого на ученической выставке 1851 года был мой «Вид на Кремль». Мой дебют. Я тогда усердно изучал Щедрина, Лебедева, Штернберга, копировал картины Айвазовского… «Вид на Кремль» имел успех, хотя там еще много романтических эффектов… Во всяком случае, вы совершенно справедливо отметили, Иван Иванович, многие вышли из Айвазовского…

— Да-да, и Боголюбов тоже многое взял у Айвазовского, — снова вступил в разговор Крамской. — Умение показать прозрачность воды — это от Айвазовского. Он мне как-то признался, что в академическую пору испытывал на себе влияние его марин, ибо не было никого у нас в то время из современных пейзажистов, который бы обладал такой гаммою красок.

— Зато потом и отблагодарил Ивана Константиновича: всюду распространялся о его картинах, называя их за яркие краски подносами… — едко заметил Третьяков.

— Может, и я в этом повинен, — вздохнул Крамской, — ваш упрек, Павел Михайлович, — камешек и в мой огород… Вы, по-видимому, вспомнили, как в 1875 году я по вашей просьбе осматривал выставку картин Айвазовского в Академии и ни одной из них не рекомендовал приобресть… Я тогда еще писал вам, что таких чистых и ярких тонов, как на картинах Айвазовского, я не видал даже на полках москательных лавок… Ну, что ж, я и сейчас повторю, что он пишет много неважного, но между тысяч его картин есть вещи феноменальные, особенно «Черное море», которое у вас… — Крамской снова загорелся, как недавно в галерее, от волнения он даже слегка пришептывал. — Это одна из самых грандиозных картин, какие я только знаю. На ней ничего нет, кроме неба и воды, но вода — это океан беспредельный, не бурный, но колыхающийся, суровый, бесконечный, а небо еще бесконечнее…

После взволнованной речи Крамского все долго молчали.

— Я все размышляю, в чем секрет «Черного моря», — задумчиво произнес Шишкин, — но особенно поразил меня рисунок в изображении волн; тут, я вам скажу, так прорисованы сложнейшие их изгибы, что прямо теряешься… Волны так и вздымаются — одна за другой. На них пока только небольшие гребешки. Но подождите — вот-вот море разгуляется…

— А я вот о чем думал, — воспользовался паузой Саврасов. — Отчего такое небо на картине у Ивана Константиновича? Вы заметили, что оно покрыто многими слоями туч, они-то и подчеркивают его глубину или бесконечность, как приметили вы, Иван Николаевич… А написаны тучи-то как: те, что более низкие и кучевые у горизонта — в лиловых тонах со стальными тенями. А колорит воды! Глубина воды синеватая, глухая, и лишь по краям двух волн переднего плана заметны зеленоватые прозрачные тона, это оттого, что там падает более сильный свет… Надо же так уметь! А все потому, что Иван Константинович поэт моря и чувствует природу, чувствует… И еще оттого, что к пленэрной живописи обратился, а она, голубушка, таит в себе такие возможности, что дух захватывает…

— Господа, — тихо промолвил Третьяков, — я очень рад и за русскую живопись, и за Айвазовского, и за себя, что его «Черное море» в собрании Галереи; во всем этом я вижу и вашу заслугу: новым пониманием живописи вы и его заставили призадуматься, искать новые пути. А ведь человеку почти что семьдесят лет… Теперь он принадлежит новой живописи, хотя и не передвижник…

— Не передвижник, зато подвижник! — откликнулся Крамской. — Айвазовский имеет право на внимание к себе со стороны истории… Он звезда первой величины, и не только у нас, а в истории искусства вообще…

По выходе из Галереи Крамской и его друзья не разошлись, а направились по узкому переулку к Москве-реке. По дороге они еще продолжали говорить об Айвазовском.

Обед у передвижников

Иван Константинович негодовал… Что они заладили — вот человек молодеет, возраст не имеет власти над ним, ах, какой он молодец!.. Такие похвалы даже оскорбительны: ведь ежели так хвалят за то, что почти в семьдесят лет рука у него не слабеет, то не очень-то это все лестно… Что годы его считать! Он сам совершенно этим не занят, а как будто его это должно больше других касаться… Но он думает не о прожитых годах, а о тех, которые еще проживет. А жить он будет еще долго. Нашли чему дивиться. Работать надо… И хотя вчера поздно засиделся у Дмитрия Васильевича Григоровича, он сегодня встал, как обычно, и принялся за работу. И работалось так хорошо над новой, начатой уже в Петербурге картиной «Волна, ударяющаяся о берег». А за завтраком подали ему письмо от Брюллова, и сразу исчезла та внутренняя сосредоточенность, без которой он не может работать… Взять бы и ответить Павлу Александровичу: благодарствую, мол, дорогой, но извините, я никак не могу принять приглашения отобедать у вас… Так нет же, не может он так написать: Павел Александрович человек душевно чистый, искренне поклоняющийся искусству, сам прекрасный пейзажист и отличный музыкант, а главное, племянник Карла Павловича Брюллова…