Разрозненные страницы - Рина Зеленая

Нас туда погрузили навалом. Так еще не было ни разу. Конечно, из-за проклятых чемоданов некуда вытянуть ноги. Сидели на корточках, на коленях. Сюда же погрузили мешки с почтой. Так мы ехали бесконечно, более двух часов. Говорят, внизу было положено сено, но оно, по-моему, было под чемоданами. Я сидела на бумажном мешке с почтой. На ухабах толчки и рывки резкие, как удар, ибо ничто не амортизирует. Путешествие на грузовике возникало как сладкое воспоминание.

Приехали живыми. Скорее отогрелись, поели и опять поехали на концерт в самый дальний шахтерский поселок, еще за 20 километров. Ехали на совершенно открытом газике. Очень замерзли. В обратную дорогу дали одеяла.

Ночевали. Утром, после концерта в поселке, были такие рыданья: весь поселок восстал, все бегали, как во время землетрясения, и ругали нас, что мы уже улетаем. Несчастные, мы, рискуя, что самолет не выпустят на мыс Шмидта из-за портившейся сводки, дали все-таки еще концерт.

Не долетели, сели в Анадыре. На мыс Шмидта нас не пустили, потому что было уже поздно, не принимал аэродром.

До сих пор нет ответа относительно полюса. Другого аэродрома еще не нашли. Все грузы, направленные туда, ждут на мысе Шмидта.

8 апреля

Утром подняли нас пинками. Никак мы не могли проснуться, а нужно скорее вылетать из Анадыря, а то закроется какой-то Дионисий (это гора), закроется туманом и мы застрянем тут, уже навсегда.

В самолете. Летим над горами, над морем, на большой высоте (3600 м). Перелет через горы очень сложный в этих условиях. После вчерашнего трактора все чихают, кашляют. У меня сделался бас. Решила в самолете поставить горчичник.

Пишу и страдаю, что ничего не могу записать более значительного: мы еще не замерзли во льдах, никто из нас не сломал себе ногу, и, когда мы благополучно садимся на землю, нас тревожит все самое будничное, низменное: успеем ли поесть, можно ли будет пойти в баню, какова высота сцены (иначе акробаты Михаил Птицын и Раиса Калачева не смогут работать).

Еще тревожит нас вопрос: может ли доехать до места концерта арфа? Ее везут на тюфяках, на руках. Дороги от аэродрома всегда неожиданные, через моря, заливы, через горы, реки и протоки.

Люди в нашей бригаде подобрались какие-то очень удачные, выдержанные. Ни воплей, ни жалоб, ни дурацких ссор. Смех и юмор поддерживают нас. Обстановка труда всех роднит. И день и ночь мы вместе. Делимся друг с другом всем, особенно кипятком. Осталось всего три термоса. Другие уже разбиты или оставлены где-нибудь в пути.

Кажется, могу записать что-то значительное! Мы так привыкли к нашему самолету, знали уже звук его моторов, поднимались с ним высоко над облаками, пробивая их. Мы шли в лоб штормовому ветру, нас качало в пургу и швыряло из стороны в сторону. Однажды мы даже падали немного, всего на 100 метров, потому что отказал автопилот. Но сегодня было что-то новое. Все ощущения стали вдруг не такими, как всегда. Самолет шел толчками, будто по сугробам. Мы лезли через облака, а белое молоко все не рассеивалось. Вдруг моторы стали как-то завывать, ритм полета сделался неровным. Все сидели спокойно, изредка только взглядывая друг на друга.

Я слышала и раньше, что бывает обледенение, но не представляла себе, что это бывает именно так. Переохлажденные капли воды, которые могут спокойно долетать до земли, едва столкнувшись с чем-нибудь, немедленно превращаются в лед. В данном случае им попался по дороге в облаках наш самолет. И вот они стали превращаться в льдинки. Они заклинивали винты моторов. Самолет тяжелел. Пилоты, механик сделали все, что можно. Но мы из-за тяжести не могли никак пробиться и переменить высоту. Кончилось все хорошо. Мы все-таки дотянули до аэродрома. Ходила смотреть, как скалывают этот лед. Штурман сказал, что он крепче стали.

То же число

Мыс Шмидта. На мысе Шмидта въехали в один из первых каменных домов в Арктике. Въехали, когда еще краска не высохла совсем.

Не знаю только, на каком полушарии стоит наш дом: на Западном или на Восточном, ибо где-то здесь, на мысе Шмидта, проходит 180-й меридиан, который и делит землю на два полушария.

Все мысли, все разговоры наши в эти дни только о радиограммах, которые должны сообщить, есть ли уже на полюсе новый аэродром, полетим ли отсюда или будут другие указания.

11 апреля

В 3 часа утра сегодня вылетели в Тикси. Опять переставили часы. Каждый раз, когда кто-нибудь спрашивает «Который час?», раздаются самые разнообразные ответы. Одни говорят – 9 часов утра, кто-то отвечает – 4 часа, а некоторые утверждают, что сейчас без пяти 11. Это значит, что у кого-то часы поставлены по-местному (так как концерты идут по местному времени), кто-то принципиально живет только по московскому времени, ежедневно производя вычисления, а некоторые, как, например, я, еще не успели перевести часы со вчерашнего дня – на них разница от предыдущего пункта часа на три.

То же число

Вечер. Летели двенадцать часов подряд. Прибыли в Тикси. Ничего неизвестно. Здесь сейчас все начальство. Один из летчиков вчера на тяжелом самолете был на льдине, значит, аэродром есть. Сейчас в управлении решается вопрос, летим ли мы на полюс. Они думают, что мы боимся лететь, а мы боимся одного – что нас туда не пустят.

То же число

9 часов вечера. Звонок по телефону. Сообщают: «12 апреля, то есть сегодня, в 00 часов по московскому времени вылетаете специальным самолетом Ил-12 на Северный полюс. Вещей никаких не брать, одеться как можно теплее».

Спать не ложимся совсем. Время тянется бесконечно. Наконец гудки машин. Ведь час ехать до аэродрома. Посадка на самолет. Ровно в 00 часов самолет оторвался от земли бухты Тикси.

Борт самолета. Уже час летим над океаном. Мы сидим в «чужом самолете», притихшие от волнения, даже не чувствуя усталости после двухдневного перелета и бессонных ночей. Обстановка необычна – самолет оборудован специально. Впереди кабина, столик с приборами. Кресел нет, сидим на полу, на спальных мешках, на маленьких складных стульях. На другой стороне чуть ли не во всю длину лежит огромный баллон с бензином (на случай, если придется вернуться?).

На этой трассе летают сверхмастера, имена которых наперечет. Они ведут самолеты днем и ночью, бесконечной полярной ночью, по приборам, в пургу, в облаках, в туманах. Внизу никаких ориентиров – всегда океан. Вооруженные первоклассной техникой, мужественные, выносливые, обладающие каким-то необузданным хладнокровием, мастера ледовой разведки, они ежеминутно разрушают представление о том, что возможно и что невозможно для человека.

Летим уже три с половиной часа. Летим пять часов. Внизу льды, огромные трещины. Вода океана в разводьях. Идем на высоте более 3000 метров. Летим еще час. Сердце замирает. Впечатление нереальности всего происходящего. И вот наконец идем на снижение. 2000… 1000 метров. Все прильнули к окнам. Вот уже виден лагерь. Вот палатки, домики внизу. Мы делаем круг. Вот реющий, рдеющий флаг. Вот снова все исчезло – мы летим на другую льдину, на аэродром. Идем на посадку. Мы садимся на льдину Северного полюса.

И все как будто в кинохронике. Сел самолет. Бегут черные маленькие фигурки, другие вылезают из самолета, бегут им навстречу. Верно, все так, как в кино. Но только ведь это наши фигурки бегут по снегу. Ведь это нас, нас обнимают. Это мы плачем от невыносимого волнения, восторга, глядя на лица этих людей, для которых подвиг является ежедневным занятием. Нас радостно обнимают, жмут руки. Они спрашивают нас, не замерзли ли мы, не устали ли. Восклицания, вопросы!

И вот мы уже идем по дороге в лагерь, перелезаем через торосы, как вкопанные останавливаясь возле голубых льдин, голубых в прямом смысле слова. Лед голубой, почти синий. Все разбились группами, растянулись по всей дороге. Сколько времени нужно было и трудов, чтобы залить трещины, сколоть ропаки и сделать эту дорогу.

Некоторое время мы идем рядом с Толстиковым. Все спрашивают его о чем-то, а я завидую всем, но не могу ему задать ни одного сколько-нибудь умного вопроса.

Идем уже давно. Наши лица в белом ореоле инея на шапках, на воротниках. Ресницы толстые, белые. И только сейчас я замечаю, что одежда, в которой мы выглядели еще недавно смешными, уже обносилась, стала на нас пригнанной, обычной, своей.

Вот впереди артист Чекин шагает в меховой куртке, высокий, ладный, разговаривая с кем-то из зимовщиков на морозе минус 36°, даже не думая и не вспоминая о том, как он кутал свое теноровое горло, боясь вдохнуть холодный воздух Москвы.

В стороне от дороги груда больших запечатанных ящиков. Это продукты. Тут они могут лежать, пока не понадобятся: украсть некому. А когда-нибудь их отвезут на тракторе к повару.