Спаситель Петрограда - Алексей Лукьянов

Хотя Онопа всегда блестяще сдавала экзамены, выше четверки ей ничего не ставили — облико морале, по мнению преподавателей, подкачал. Но Ираиду это не огорчало, поскольку высшее образование она воспринимала не как красный или синий диплом, а как добротное и надежное понимание жизни. О жизни Онопа понимала все. И знала тоже очень многое.

Многия знания не отягощали Онопу многимя скорбями, жила она легко, и не то, чтобы совсем беззаботно, но как мудрый человек не ставила эти заботы во главу угла. Многие стервы и стервецы умерли раньше времени только по той причине, что Онопа срать на них хотела и не обращала на козни ни малейшего внимания. Атмосфера вокруг Онопы очищалась от негативных флюидов, дохли тараканы и микробы, расцветали гортензии, кактусы, папоротники и даже иногда суровая вахтерша тетя Зина пятидесяти пяти лет.

Однажды Онопа поняла, что ждет ребенка. Неизвестно от кого. То есть случилось так, что отцом этого ребенка мог стать кто угодно из тех двадцати мужчин и юношей, с которыми она имела тесный контакт полтора месяца назад.

Другой бы кто на месте Ираиды расстроился бы. Да и она в первые минуты после посещения врача, была слегка растеряна — как же так? Все было под контролем, ребенка быть просто не могло. Но первые минуты прошли, мир не взорвался и не перевернулся вверх дном. Онопа решила стать матерью. Тем паче что сроку было семь недель.

…Все это пронеслось у меня в голове в одно мгновение, едва я узрел нацарапанное на трубе такое родное вдали от всего родного слово. Сам я знал Онопу лишь постольку поскольку — учились вместе и жили в одной общаге, иногда перекидывались парой слов. А тут — такой сюрприз.

— Иди, парашу выноси, — пихнул меня в бок дневальный, на минуту оставив свой пост (в санчасти дисциплинка хромала).

Я, как прослуживший полтора месяца, а остальные четыре проведший в госпитале и готовящийся к отправке домой, пошел выполнять приказ дневального, который, собственно, был неплохим человеком.

Парашей называлось десятилитровое ведро со всеми писями и каками, накопившимися за сутки в туалете. Заполнено оно до краев, если не успеть вынести раньше, когда еще больные солдаты не высрались окончательно. Очко в оном санузле было давно и надежно забито теми же писями и каками, поэтому приходилось пользоваться парашей.

Выливалась вся эта американская красота за забор, который находился в ста метрах от санчасти. Одна из бетонных плит была удалена, взору представала огромная болотистая равнина, по которой время от времени проносились танки. В этот пролом и выливалось содержимое параши, нести которую в полноте переполнявшего ее содержания (господи, ну и оборотец получился…) нужно очень аккуратно, чтобы не вымазаться в дерьме самому и не залить пол, скользкий, только что вылизанный дневальным. Ладно, хоть пол он меня не заставил мыть.

Я чудом не расплескал тяжеленное ведро, и когда проходил мимо трубы, снова вспомнил про Онопу.

Онопа родила и была счастлива. И продолжала понимать мир посредством безумного траха, и жила легко, настолько, что порой даже летала. Вышла замуж, родила еще кучу детей, потом развелась, и выходила замуж часто-часто, каждый год не по разу.

Со временем только что-то странное творилось. Оно для Ираиды вроде как быстрее текло. Дети Онопы рождались и вырастали как грибы, и вот уже не успеваешь оглянуться, а они заканчивают институт на год позже тебя, и тебе двадцать четыре, а им — двадцать два. А мне и того меньше. Тем не менее Ираида Федотовна всегда оставалась нашей ровесницей, и все время жила в студенческой общаге, и ее сладкие стоны сотрясали общагу по десять раз на дню, и Линда Нахаловна носилась по этажам и кричала, что не позволит здесь публичный дом.

Вселенная продолжала открывать свои секреты.

Я шел к забору, мне навстречу попадались офицеры, старшины, солдаты и собаки, и я был рад, что попадаюсь им на глаза не с пустым ведром, а наоборот — заполненным до краев. Все встречные морщились, кроме, разве что, собак, но меня это не смущало — не сегодня, так завтра я должен отправляться домой.

Была середина мая, наша воинская часть покрылась одуванчиками и солнцем, казалось, что в воздухе разливаются солнечные потоки, плещутся через край какой-нибудь небесной параши, и сквозь одуряющее амбре весны и зазаборной помойки слышались сладкие стоны.

Я иду и сально улыбаюсь. И хихикаю.

10. Лесоповал

Месопотамия Коровицы и Борёла, женский лагерь, разрушенный временем и разливами. Месопотамией это место называется потому, что оно как раз меж двумя речками находится, теми самыми Коровицей и Борёлом.

Инка Заген назвала лагерь Месопотамией.

У Инки от мороза было несколько выкидышей, несколько выкидышей — от непосильного труда на рубке сучьев (сучья рубка!), один — из-за побоев конвоя. Все дети могли появиться тоже из-за конвоя, но бог вот, почему-то, миловал.

Сначала местность эту Инка назвала Лесоповалией, и тетки, с которыми она делила нары, качали головами. Лесоповалия валила не только лес, валила она всех без исключения, и только бог кого-то успевал поднимать, а остальным забирал наверх. Каждый вечер с неба приезжал грузовик, тетки закидывали туда сваленных за день, грузовик уезжал, с трудом пережевывая колесами грунтовую дорогу.

Если сейчас поглядеть на Месопотамию с высоты птичьего помета, как это прежде делали глухари и тетерева, то можно увидеть милях в трех справа от лагеря деревню Верхняя Коровица, вдоль которой протекает одноименная речка. Борёл, небольшая река, почти ручей, протекает пятью километрами левее Месопотамии. Реки извиваются по лесу, петляют, путают следы, ищут друг друга. И недалеко от бараков есть место, где речки разделяет лишь узкая полоска земли, метров на сорок-пятьдесят. Но впадает Борёл в Коровицу только в пятнадцати милях отсюда, в Чекрыжах.

На этом узком перешейке Инку Заген пользовали конвойные. Его надежно укрывал от Месопотамии перелесок, и хотя все знали, куда водили Инку широкомордые охранники, никто не мог ничего сказать поперек, да и кто, собственно, может доказать факт растления шестнадцатилетней девки только на том основании, что конвой водит ее в верхнекоровицкую школу на занятия, а через пару-тройку месяцев она скидывает неизвестно что и неизвестно от кого.

Когда Инке исполнилось восемнадцать, она осталась единственной, кто прожил в Месопотамии два года. Все те тетки, с которыми она делила нары, давно уехали в кузове грузовика на небо, окружали ее теперь новые лица. Но пользовали конвоиры только ее. Говорили, что разработалось у Инки уже все под местный контингент.

Как-то, ранней весной пятьдесят третьего года, накануне восьмого марта, заключенная Заген пропала. Следы беглянки обрывались возле полыньи в неглубокой, в общем-то, но быстрой реке Борёл. Решили, что ударилась в бега, да ночью попала в майну и утопла. Так Месопотамию оставил последний старожил.

Потом помер Сталин. Многие вздохнули с облегчением, некоторые напряглись в ожидании. Действительно, объявили амнистию, и Месопотамии пришел конец. С майским паводком пятьдесят четвертого смыло все, что можно было смыть, остались одни только скелеты бараков. Потом, после половодья, мужики из Верхней Коровицы выловили в реке женское тело, все вспухшее и изъеденное рыбами. Опознать было нельзя, отправили в город. Единственно, что все поняли — из заключенных была баба, в ватнике с номером.

В городе тоже не смогли опознать заключенную — номер стерся. Но скорей всего она утонула в прошлом году, когда закрывалась Месопотамия. Похоже, что это была та самая беглая. Никто даже не подумал, что утонула заключенная в другой реке.

А Инка Заген не утонула. Ее действительно затянуло в майну, и она уже распрощалась с жизнью, но через десять минут пребывания подо льдом почти уже мертвая Инка всплыла в промоине реки Борёл, и зацепилась за ветку березы, полоскавшуюся в холодной ключевой воде. Выбралась кое-как на берег — и побежала. Бежала долго, пока не упала в сугроб и не умерла. Ею какое-то время гужевался медведь, берлога которого оказалась совсем рядом. По чистой случайности она не угодила туда, иначе бы появился в окрестностях шатун.

Инку списали и забыли, и скелет ее никто так и не обнаружил.

Между тем делянка, на которой работали заключенные бабы, становилась все шире. Верхняя Коровица с каждый годом становилась все более запущенной, народ потихоньку снимался с насиженного за три столетия места и уходил ближе к городу, а Месопотамия занимала все больше места. Она перекинулась за границы своего междуречья, и проплешина Лесоповалии-Месопотамии занимала уже несколько квадратных километров.

Пильщиков никто не видел, не видели и спиленных деревьев, но каждый день старики слышали, как в лесу жужжат пилы, стучат топоры, лают собаки и перекрикиваются женщины. Несколько раз старухи вроде бы слышали, как кричит от боли какая-то девка и сыто ржут мужики.