Голодомор: скрытый Холокост - Мирон Долот

На этом месте Мама Петро добрела до нас и, увидев труп, громко закричала, но близко не подошла. Она попросила нас продолжить путь и поторопиться.

Она явно не поспевала за нами, и расстояние между ней и нами опять увеличивалось. Вечерело, и над полем начали собираться тяжёлые тучи. Где-то далеко шумел ливень, двигаясь в нашем направлении.

И опять нам пришлось остановиться. Пройдя около километра, в стороне от дороги мы увидели тело женщины, которую мы сразу узнали. Но её смерть не была вызвана голодом. Было очевидно, что её застрелили. Она лежала на спине в луже крови, смешанной с весенней жижей, и, казалось, что её глаза беспомощно смотрели прямо на нас. Смерть наступила недавно. Я старался представить, как это произошло. Её убийца не мог быть человеком, потерявшим от голода рассудок и способным убить из-за двух картофелин. Никто из сельских жителей не имел ружей, только представители власти и охрана носила оружие. Поэтому, вероятнее всего, женщину убил охранник, застав её на колхозном поле в поисках картофеля.

Как и в предыдущем случае, мы оставили тело нетронутым и продолжили свой путь. Начинало накрапывать, и быстро темнело. Из последних сил мы устремились к тому месту, где по нашим представлениям мог быть Петро. Наконец, совсем уставшие, мы нашли его. Он был жив и лежал на земле, тяжело дыша. Длинный след, тянувшийся за ним, свидетельствовал о том, что до того, как потерять сознание, он долго полз по земле.

Нам удалось переложить Петро на тележку, она была недостаточно большой для него, и его ноги свешивались вниз. Наш путь обратно оказался ещё более трудным, потому что пошёл дождь. Нам пришлось медленно передвигаться по разбухшему месиву, толкая тяжёлую тележку.

Мы ожидали увидеть маму Петро и уже начали волноваться, не обнаружив её на дороге. Спустя немного времени мы нашли её. Она лежала в грязи, не имея сил подняться. Она даже не могла говорить и только смотрела на нас широко открытыми глазами. Мы испугались, что она сейчас умрёт. Однако она смогла сделать лёгкое движение рукой, сигналя нам, что хочет увидеть своего сына. Мы помогли ей подняться и встать на ноги. С нашей помощью она добрела до тележки, но здесь силы опять покинули её, и несчастная женщина рухнула на тележку. Ситуация осложнилась. Мы с Миколой совсем выбились из сил и больше не могли толкать тележку, нагруженную двумя телами.

Видя нашу растерянность, мама Петро медленно подняла голову и попыталась что-то сказать, но не смогла. Она сползла с тележки, и слабеющей рукой указала на Петро. Мы поняли, что женщина просила нас оставить её здесь, а самими довезти её сына до села. Она ещё надеялась, что мы можем спасти его.

Оставив её на поле, и надеясь вернуться за ней позже, мы заторопились обратно, насколько позволяли наши силы и ухудшающая погода. Когда мы, наконец, добрели до дома, уже совсем стемнело, и хлестал дождь. Мама успокоилась, увидев нас, и с её помощью мы перенесли Петро в хату.

Не давая себе передышки, мы с братом двинулись в обратный путь, чтобы привезти маму Петро. Наша мама решила пойти вместе с нами. Поэтому она укутала Петро, который дышал по-прежнему тяжело, но ровно, в старую одежду, чтобы он согрелся. Потом мы вышли на улицу, опять взяв с собой тележку.

Мы нашли маму Петро живой, но без сознания. Переложив её на тележку, мы медленно двинулись в обратный путь. В наступившей темноте и среди проливного дождя трудно было различить дорогу, поэтому часто наши ноги увязали в лужах. Несколько раз наша тележка переворачивалась, и несчастная мама Петро падала в грязь, но мы не сдавались. Промокшие и совершенно выбившиеся из сил, мы всё-таки добрались до дома. Наша мама, сама вымокшая до последней нитки, поторопилась переодеть маму Петро в сухую одежду, а мы с братом тем временем бросились к Петро. Мы тоже хотели поменять ему одежду, но, наклонившись над ним, мы увидели, что он умер. Мы сделали всё возможное, чтобы маме Петро было удобно, но она никогда не пришла в сознание и умерла той же ночью в ужасных судорогах. Мы очень переживали, но в то же время нас согревала мысль, что этим людям не пришлось в последнюю минуту их жизни лежать под проливным дождём на сырой земле.

Опять перед нами встал вопрос, что делать с телами наших умерших друзей. Нельзя было оставлять их в доме, но и невозможно было похоронить их на кладбище, как обычно настаивала наша мама. На этот раз мама, видя нашу безмерную усталость, предложила перевезти их в свою хату и оставить до прихода похоронной комиссии. Той же ночью мы так и поступили.

Глава 30

«Картофельная лихорадка» приняла новый оборот в конце апреля. В это время колхоз начал посадку будущего урожая. Изголодавшиеся жители села считали, что теперь им проще будет добыть немного картошки. Стало возможным выкопать только что посаженную картофелину, и многие начали так и делать. Другие выработали иную систему: найдя первую картофелину, они продолжали копать глубже.

Но в действительности всё происходило гораздо сложнее. Государство очень быстро сориентировалось и обеспечило охрану колхозных полей. Нам объявили, что запрещено обирать колхозные поля. Каждого, пойманного с поличным, ожидает расстрел.

Крестьян, пренебрёгших официальным предупреждением и не обращавших внимания на охрану, арестовывали и сажали в районную тюрьму. Вскоре появились слухи, что тюремщики в районной тюрьме хорошо кормят заключённых, выдавая им хлеб и другую еду. В результате, крестьяне, вместо поисков картошки стали искать охранников полей, чтобы те арестовали их и препроводили в районную тюрьму. Люди добровольно шли в тюрьмы, как убежище от голода. Таким образом, число «преступников» быстро увеличивалось.

Но так продолжалось недолго. Районные тюрьмы быстро переполнились. Кроме того, власти догадались об истинной причине увеличения численности «врагов народа». Чтобы остановить поток в районные тюрьмы, однажды объявили, что сельские «преступники» будут содержаться в сельских тюрьмах. Узники сельских тюрем вообще не получали никакого питания, и их семьи должны были носить передачи. Кроме того, те заключённые, у кого ещё оставались силы, обязаны были работать. Чаще всего им приходилось выкапывать могилы на кладбище, заниматься дорожными работами или трудиться в поле.

Весь апрель в нашей хате было холодно и неуютно. Мы уже сожгли всё, что горело, чтобы согреться. Коровник, свинарник и забор были разобраны по частям и использованы в качестве дров. Когда снег растаял, мы начали собирать по садам, дворам и вдоль дорог высохшие сорняки на растопку. Несмотря на все лишения, наша семья находилась в лучшем положении по сравнению с большинством жителей села, потому что у нас ещё оставалось немного картофеля и несколько мешочков зерна, спрятанных в стоге сена.

Кроме всего, у нас была корова! Благодаря нашей корове мы надеялись выжить. В начале мая у неё должен родиться телёнок, и у нас будет молоко.

Мы относились к корове как к нашей спасительнице. С наступлением зимы мы содержали её на другой половине хаты и заботились, как только могли. Мы старались делиться с ней всем, чем было можно.

Но в конце апреля наши надежды рухнули. Пришла повестка о том, что мы обязаны сдать государству 500 килограммов мяса. Это значило, что нас принуждали лишиться коровы. Мы никогда так горько не плакали, как в тот день. Словно нашей жизни приходил конец, хотя это и было недалеко от истины.

К вечеру у нас появились члены хлебозаготовительной комиссии. Они даже не стали ждать обещанных в повестке 24 часов. Пока несколько человек сторожили нас в хате, другие быстро отвязали нашу корову и ушли. Всё это скорее выглядело как грабёж, а не законная процедура.

На следующий день мы осознали, в каком ужасном положении мы оказались. Уже пять месяцев, как мы жили впроголодь. С декабря у нас не было нормальной еды, за исключением тех продуктов, что мы купили в Торгсине. Нашей единственной надеждой была корова, она могла бы постоянно обеспечивать нас молоком, но этой надежды нас только что лишили. А сколько мы об этом говорили и мечтали! Теперь, нам не на что было надеяться.

Тем временем, голод безжалостно добивал нас. Боли в моём пустом желудке становились непереносимыми. Я чувствовал постоянную слабость, головокружение и еле стоял на ногах. Мне казалось, я схожу с ума: ни о чём, кроме еды, я не мог думать, что бы я ни делал, чем бы ни занимался. Я мечтал о любой еде, но особенно — о хлебе, свежеиспечённом, мягком и тёплом, только что вынутым из печи. Я ощущал и вдыхал его аромат, я чувствовал вкус свежеиспечённого хлеба. Мне мерещились горы белого и чёрного хлеба. Если бы я мог съесть хоть один кусочек! Больше мне ничего было не нужно.

Эти мечты помогали мне отвлекаться и забывать о болях в животе. Но стоило мне отвлечься от моих видений, как острая и жгучая голодная боль снова пронизывала мой желудок и сводила меня с ума.