Дорога в 1000 ли - Федотов Станислав Петрович

Цыси лежала и говорила сама с собой. Вполголоса. Со стороны можно было подумать, что она видит сон и бормочет что-то под нос.

– Всё проходит свой путь, господа, у всех есть своя тысяча ли и свои первые шаги. Есть и у Китая. Я его толкнула на эту дорогу. Непростую, негладкую – с рытвинами и ухабами, но – ведущую к свету. Он сделал только первый шаг.

Проговорила, и стало легко на душе. Она глубоко и освобождённо вздохнула и мгновенно уснула.

39

13 февраля 1901 года Насте Пичуевой исполнилось шестнадцать лет. Она проговорилась об этом Еленке, когда они сумерничали вдвоём на широкой кровати в теремке дома Татьяны Михайловны, где у Насти была своя комната, и болтали о своём, о девичьем.

– А мне шестнадцать будет как раз на Пасху, – сказала Еленка и потянулась всем телом, аж застонала. – Опосля Пасхи мы с Пашей повенчаемся.

– Здо́рово! – откликнулась Настя и всхлипнула.

– Ты чё, подруга? – всполошилась Еленка. – Чё нюнишься? Али с Ванькой не поладили?

– А чё ладить-то, – вздохнула Настя. – Ваня меня бережёт, как сестру любимую обихаживает.

– Ну меня-то он не обихаживает, – хмыкнула Еленка. Придвинулась к Насте, приобняла, горячо зашептала в ухо: – Дак у вас чё, ничё ещё не было?

– Не-а, а у тебя с Пашкой было?

Еленка хихикнула:

– Было, было! Много раз да не по разу. Мы ж в одной постели спим. – Она опять потянулась. – Мне и щас охота!

– А как же вы… без венца-то?

– А венец, девонька, – делу конец! Без венца-то, думаю, куда как слаще! А вы с Ванькой чё, даже не целовались?

Настя в ответ лишь вздохнула.

– Ну и дураки! – заключила Еленка. – Мимо радости ходите, нравится вам страдать.

– Да Ваня-то не страдает.

– Ещё как страдает! Боится Ксюше изменить – это да, однако по тебе сохнет. Да и то: парню двадцать лет, мужик уже, как же без ентого самого жить – ума не приложить.

– А Ксюша – это кто?

– Да Цзинька это, Цзинька. Её покрестили – стала Ксенией.

– А-а… Так что ж делать-то? Ну, ежели сохнет?

– А ты сама… Зазови к себе, поцелуй. Ну и дале…

– Скажешь тоже! Ты, чё ли, сама Павла окрутила?

– Н-ну… не совсем, – замялась Еленка. – Давай скажу, как было. И щас, как вспомню – аж в животе щёкотно.

Она рассказала подруге про купанье на зейских песках.

– Ты думаешь, первой у него была? – спросила Настя.

– Вряд ли, – усмехнулась Еленка. – Однако вёл он себя, будто в первый раз. Даже рассердиться хотела, а потом догадалась, что я его напугала.

– Ты?! – изумилась Настя.

– Ну да!

– Чем?!

– Да, верно, как себя повела. Он ничего такого, видать, не ждал.

– А чё ты почувствовала… – Настя подбирала слова, чтоб нечаянно не обидеть подругу, – …в самый первый момент?

– Дак я его пропустила, самый первый. Такая круговерть началась! А мне хотелось, чтоб не кончалось… – Еленка снова хихикнула. – Ладно, засиделись мы – пойду. А ты, ежели Ванька заглянет, бери быка за рога. Про венец не думай: ежели всё по-настоящему, то и венец будет.

Еленка ушла. Настя послушала, что делается в доме. В комнате напротив, где обретался Чаншунь, было тихо: приёмыш, видимо, спал; он вообще рано ложился и спал подолгу, словно старался забыться. На первом этаже бабушка Таня звякала посудой – что-то стряпала на ночь глядя, наверно, свои любимые коршуны. Запах черёмухи долетал доверху.

Глухо стукнула входная дверь, обитая войлоком от зимней стужи. А у Насти ёкнуло сердце: неужто Ваня? Точно, он!

– Баушка Таня, – раздался сильный, с хрипотцой, появившейся после ранения, голос, – Настя не спит?

– Дык я, Ванюша, не ведаю. Подымись, сам погляди. У меня скоро коршуны поспеют, спускайтеся, почаёвничаем.

Скрипнули ступеньки лестницы. Настя вдруг заметалась, мигом скинула юбку и кофту, нырнула под лоскутное одеяло, притворилась спящей.

Дверь тихо отворилась и так же тихо закрылась. Неужто ушёл?! Увидел, что спит, и ушёл! Ей захотелось заплакать. Она распахнула глаза и увидела близко-близко его лицо: он наклонился, чтобы разглядеть её в темноте зимней ночи.

– Ванечка! – прошептала она.

Он на мгновение прижался губами к её щеке, она обхватила обеими руками его чубатую голову и начала целовать – щёки, нос, бороду, наконец, нашла его губы и словно впилась в них своими, сухими и горячими.

Он еле оторвался:

– Подожди!

Разделся быстро, откинул одеяло, и его обдало жаркой волной нежности, накопленной многомесячным ожиданием любви. Сердце его вдруг сбилось с ритма, боль на мгновение уколола его, он успел подумать: это – рана дала знать о себе, но его грудь тесно сомкнулась с грудью Насти, и всё остальное перестало существовать.

Он не мог знать, что в этот миг в родильном отделении Центральной больницы бывшего Сунгари, а теперь Харбина, акушер принял из лона китаянки белоголового ребёнка.

14 февраля 1901 года Ван Цзинь родила сына Сяопина.

40

Николай Александрович начинал рабочий день с просмотра телеграмм и сообщений с театра военных действий в Китае. Секретарь складывал их стопкой вверх по степени значимости.

Сегодня сверху лежала телеграмма генерал-губернатора Приамурья Гродекова о полном освобождении от повстанцев и китайских войск правого берега Амура и включении освобождённых территорий в состав России. «Амур становится внутренней рекой Российской империи», – гордо звучал заключительный пассаж телеграммы.

Император не склонен был поддаваться гневу по поводу необдуманных действий своих подданных. Прежде чем прийти к какому-то важному решению, он думал сам, собирал комиссию из членов правительства, наконец, советовался с Александрой Фёдоровной или с матушкой Марией Фёдоровной.

На этот раз он приказал срочно собрать министров – военного, иностранных дел и финансов, но до назначенного часа решил показать телеграмму супруге. Полагал, что её трезвый ум и склонность, по примеру великой предшественницы Екатерины, к возвеличиванию России подскажут правильный ход обсуждения.

– Ники, – сказала Александра Фёдоровна, – если уж присоединять, то всю Маньчжурию, а не какие-то там берега какого-то Амура. Подумаешь, он станет внутренней рекой! Мало ли у нас внутренних рек! А Маньчжурия – одна!

– Всю Маньчжурию присоединять опасно, – возразил Николай Александрович. – Можем столкнуться почти со всей Европой, с Японией в придачу.

– А когда это огромная Россия боялась крохотной Японии? Да и самой Европы?

– Ну, не знаю, не знаю…

А вот генерал Куропаткин знал:

– Я, ваше величество, с самого начала говорил: присоединить и создать Желтороссию! Всю Маньчжурию! Нечего мелочиться!

«И этот туда же, – тоскливо подумал император. – Лишь бы присоединить! Гродекову, наверное, покоя не даёт слава Муравьёва-Амурского, но тот присоединял пустые земли. Ничьи! А Маньчжурия – родовое гнездо Цинов, так они её и отдадут, разевайте шире рот!»

– В принципе было бы неплохо, – сказал Витте, – но Маньчжурия разорена, а у нас нет денег на её восстановление и тем более развитие. Груз неподъёмный! Дай бог справиться с КВЖД. Там, по самым скромным подсчётам, потери на семьдесят с лишним миллионов золотых рублей.

– Присоединив Маньчжурию, – добавил Ламсдорф, после смерти Муравьёва исполнявший обязанности министра иностранных дел, – мы на многие годы получим злопамятного и коварного врага. Китай нам не может простить Приамурье и Приморье, которые ему не принадлежали, а уж про Маньчжурию и говорить нечего. Надо действовать тоньше и деликатней.

«Итак, – думал Николай Александрович, – Аликс и Куропаткин – за присоединение, Витте и Ламсдорф – против, но, кроме Аликс, никто не сказал о правом береге. Она не хочет мелочиться. Я тоже не хочу. Ламсдорф прав: врага нажить легче лёгкого, а нам бок о бок с Китаем быть вечно. Лицом к лицу. Такая у нас миссия и такая судьба!»

На следующий день в Хабаровск ушла телеграмма, извещавшая генерал-губернатора, что государь «соизволил решить не присоединять какой-либо части Китая к русским владениям».