Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - Игорь Миронович Губерман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще в ней жил Бальзак. А главное – что жил тут Казанова. Это рассказала нам администраторша в последний уже день, и мой товарищ горько застонал, что не успел последовать примеру своего кумира-любострастника. Я успокаивал его разумно и логично: этот каменный отель сооружен в начале прошлого века на месте сгоревшего деревянного и унаследовал только название, а Казанова мог жить только в том сгоревшем. Но мои резоны лишь распаляли его печаль: он полагал, что аура отеля «Жорж» перенеслась автоматически, и безутешен был, что так порушил благородную преемственность.
А я бродил по городу в таком приподнятом душевном состоянии, какое даже в молодости за собой не помню.
Старинный центр Львова, он маленький, и я наверняка по тем же улочкам ходил, где сотни раз (какое там сотни – тысячи) ходили два великих человека – на мой, конечно, взгляд: Станислав Ежи Лец и Станислав Лем. Они отсюда оба родом. С Лемом я когда-то даже был знаком, только почтение мне сдавливало горло и мешало говорить, я слушал и молчал, как завороженный. А Ежи Лец, того не зная, начинил меня тем воздухом свободы, который много лет уже во мне и очень помогает жить. Только на маленьком пространстве можно ощутить такую вот причастность к людям, давно ушедшим.
Покурил я возле памятника Степану Бандере. Он был такой фанатик вольной Украины, что даже немцы года три держали его в тюрьме и лагере, а много после – по той же причине – убил подосланный чекист. Забавно было видеть, как явно торопился скульптор (не иначе, боялся, что отменить могли заказ – уж больно яростными были споры, годится ли он в национальные герои), так что одет был Бандера в совершенно ленинское пальто со всех бесчисленных монументов. А еще совсем по-ленински положил он левую руку на отворот этого пальто, а правую так опустил вниз, словно держал там кепку.
Смешное это сходство никак не сбило мое праздничное настроение, город это словно ощутил и стал мне подносить подарки. Сперва нас пригласили с моим другом в какой-то трехэтажный ресторан, устроенный в виде маленького нефтеперерабатывающего завода: снизу доверху вились какие-то трубы и прочие технические загогулины.
Дело было в том, что гордость города – изобретение в нем некогда керосина. И к этому причастен оказался, как утверждают местные краеведы, некий предприимчивый еврей.
Середина девятнадцатого века, и не так уж далеко от Львова найдено большое нефтяное месторождение. Что делать с изобилием этого продукта, толком еще никто не знал, но вышеупомянутый мыслитель рассудил вполне логично: так как нефть – вещество жидкое и горючее, то путем каких-нибудь химических или технических манипуляций можно превратить ее в спирт, ибо он тоже жидкий и горючий. Этим озарением он поделился с двумя аптекарями, сделав им заказ на превращение идеи в водочный эквивалент. Аптекари воодушевились, принялись химичить и открыли керосин. На свое открытие получили они патент (что удостоверяет, кстати, первенство Львова), и появились керосиновые лампы. В честь этого памятного события горело в ресторане керосиновое освещение. И мы, заезжие, сполна здесь насладились. Даже выпивка тут называлась специально: типа «керосиновка», «бензинка» и «нефтянка», очень симпатичные настойки. Но на этом дары города не кончились.
На одной из улиц маленькое кафе привлекло нас своим названием: «Захер Мазох». Он, оказывается, тоже жил во Львове, этот несчастный Леопольд фон Захер Мазох, да при том был сыном начальника полиции Галицийского округа (или королевства, уж не помню). Родился, кстати, ровно за сто лет до меня. И кончил университет и стал доцентом истории. Но мечтал он о карьере литератора и, не подозревая о беде грядущей, описал в романе свою слабость: получал он удовольствие только от женщин, которые били его и унижали. И маститый психиатр назвал в его честь мазохизмом это грустное сексуальное отклонение. Так что славу заработал он навеки не совсем литературную. По стенкам в этом кафе уютно располагались разные картины сладострастных истязаний, а у каждой из официанток висела на плече здоровенная плеть. «Представляешь себе, с каким удовольствием они хлестали бы клиентов?» – шепотом спросил меня Саша Окунь. И вдруг кто-то из посетителей, крупный молодой мужчина вышел на середину зала, чуть согнулся, опершись руками о спинку стула, и юная официантка принялась огуливать его плетью. И не театрально, не кое-как, а сильно и с размаху. Даже чуть с оттяжкой, это были настоящие удары. Он покряхтывал немного, но стоял не шевелясь. А после преспокойно сел за столик, где пила его компания. Зал захлопал дружно и вернулся к пиву и закускам. Мы впервые в жизни это видели и ошарашенно молчали. Я смотрел по сторонам и думал, что вовсе не случайны тут сидящие и из них немалое число сюда приходит за своей порцией этого свихнутого удовольствия. Мы ушли через примерно полчаса после такого же повторного истязания. И чуть поеживались, даже не обсуждая увиденное.
А прямо завтра ожидало меня не менее извращенное удовольствие. На этот день пришелся Йом Кипур – высокий и торжественный еврейский праздник, Судный день. В этот день где-то в непостижимых небесных высях решается судьба каждого смертного – достоин ли он жить и далее. В этот день верующие евреи постятся и ожесточенно молятся. Благостная и тревожная тишина воцаряется в этот день в Иерусалиме, даже самые отъявленные безбожники не ездят в автомобилях и не шибко появляются на улицах, сплошь богобоязненные евреи в белых одеяниях плавно текут в бесчисленные синагоги. Я хоть и не пощусь и не молюсь, но ощущаю атмосферу этого странного и тревожного торжества, висящую в воздухе. (Я помню, что уже писал об этом дне в главе о посещении Астаны, однако грех не повторить, какой высокий это праздник, чтоб оттенить, как я достойно отмечал его во Львове.)
Так вот, я был во Львове в этот день и всю его вторую половину провел в подземном ресторане, обустроенном как логово бандеровцев. Он и назывался
