Отчий дом. Семейная хроника - Евгений Чириков

Воевал, конечно, и Павел Николаевич, оказавшийся одним из тех популярных в губернии лиц, в распоряжение которых охотно и изобильно жертвовались средства на открытие столовых, организацию санитарных отрядов, оборудование лазаретов. Воевал он успешно, ибо имел к этому большой навык, большие связи, острый язык, прессу и — главное — общественное доверие. В числе первых жертвователей у него были купцы Тыркин и Ананькин: прислали ему по тысяче рублей и написали: «Распоряжайся сам, как хочешь, расписки не надо».

Павел Николаевич скакал по уезду и спешно и энергично налаживал борьбу с голодом и эпидемиями.

В никудышевском районе было тоже неблагополучно. Хотя здесь голодовка запоздала, но уже Пасху встречали полуголодными, а с мая начали питаться хлебом, в котором было больше разных примесей, чем ржаной муки, и народ стал прихварывать желудками.

Барская усадьба осаждалась бродячими семьями из окрестных сел и деревень, вынужденными «пойти в кусочки». То и дело за решеткой двора или за оградой палисадника пели то мужские, то женские голоса:

Батюшки, матушки,Кормилицы, поилицы,Подайте Христа ради!

Приходили и свои никудышевские бабы с малыми ребятами и тоже, изловивши тетю Машу, Сашеньку или какую-нибудь гостью, плакали, отирая концом головного платочка слезу, и просили:

— Сами-то уж как-нибудь перетерпим, а вот ребятишек жалко: весь день и ночь ревут — есть просят…

Беспокоят эти голодные совесть, мешают беспечно обедать и чувствовать, что — вкусно, мешают читать книги, пить чай с вареньем и с белыми сдобными булками, мешают играть на фортепиано…

Отрывались и подавали либо медяками, либо натурой. Сперва с чистым добрым сердцем, потом без особенной доброты и, наконец, с раздражением: всех голодных все равно не накормишь! А главное — прямо часу не проходит, как опять за душу тянут своим: «Батюшки, матушки, кормилицы, поилицы». А скажешь: «Бог подаст, не прогневайтесь», — совесть потом скулить начинает. Надо что-нибудь сделать. Так невозможно.

И вот прискакал ненадолго Павел Николаевич из Алатыря и устроил «питательный пункт» для детей Никудышевки в возрасте от трех до двенадцати лет. Тетя Маша — во главе. Ее муж — кассир и бухгалтер. Сашенька и попова дочка Глашенька помогают тете Маше. Никита — вроде надзирателя за порядком. Для сношения с жителями — никудышевская расторопная баба Дарьюшка, вдовая солдатка: дежурит во время обеда или, как выразилась Елена Владимировна, кормления зверят. Павел Николаевич вытребовал к себе сотского Никудышевки, сделали перепись голодающих ребят. Вышло сорок восемь душ намеченного возраста. У остальных — дело терпит. Местом питательного пункта наметили лужок в дальнем углу второго барского двора, под старым кленом. Павел Николаевич распорядился сложить здесь печь и поставить под вязом столы и скамьи. Высчитали приблизительный расход на детскую душу. В обед — картофельная похлебка и гречневая каша с салом; вместо ужина — сладкий чай с хлебом. Павел Николаевич выдал тысячу рублей Машиному мужу и, посекретничав с женой, всех перецеловавши, сел на троечку с колокольчиками и — поминай как звали…

Никита взял лопату, топор и пилу и, помолившись, начал работать под старым вязом, а дня через три на барском дворе началась веселая суматоха. С раннего утра беготня и крик. На заборе, что около вяза, как воробьи, деревенские ребятишки сидят и смотрят, что делается около печи и под вязом, у столов. Пугает их Никита метлой, да толку мало; спрыгнут, а через минуту снова белобрысые головы вырастают. Очень уж интересно, как бары обед им стряпают и чем пахнет. В полдень у ворот, словно около улья, гомон, писк, смех, плач. Никита по номеркам ребят и баб с малышами во двор пропускает, наблюдая, чтобы без номерка не проскочили шустрые. Бабы как галки трещат, между собой ругаются. Никита же и мирит их. У Никиты сердце жалостливое: всех бы пропустил без всяких номеров, а что поделаешь: не приказано без номера пропускать, а потом и правда: всех не накормишь. А разве бабы понимают это? Готовы разорвать Никиту от злости:

— Небось ты сам с утра господской сладкой пищи налопался, а мово Ваську не пропускаешь! Что он, Васька, меньше, что ли, голодный от годочка лишнего? Если двенадцать годов так можно, а коли тринадцать, так и не жрамши проживет?

Не растолкуешь. Всякими словами ругают бедного Никиту. Готов сквозь землю провалиться. Точно всему он, Никита, виноват.

А под вязом — радость, оживление, веселый гомон: на лавках, как на жердочках птицы, мальчишки и девчонки разноцветные. Полукругом — бабы умиленно на них поглядывают, наблюдают зорко, чтобы их ребят супротив других не обидели. Никита покрикивает:

— Мишка! Нашто хлеб за пазуху положил? Я тебя, стерва, ложкой по лбу!

— Мамыньке хотел отнести…

— Все будете по домам разносить, так этак и господ съедите! Положь!

Ребята на две группы поделены: от 3 до 6 и от 7 до 12 лет. Около первых — Глашенька, около вторых — Сашенька. Прибегают Петя с Наташей посмотреть. Тетя Маша гонит их: мама не велит сюда бегать — заразятся еще чем-нибудь, а они без спроса. Деревенские ребята так вкусно едят, что и Пете с Наташей попробовать картофельной похлебки хочется. И так интересно деревянной ложкой!

Выросли ребята: Пете 15, Наташе скоро 14 лет. Осенью Петю в гимназию отдадут, а с Наташей еще не решено: мать и бабушка хотят ее в Казань, в Институт благородных девиц, а Павел Николаевич упрямится и настаивает на гимназии. Большие уж: не слушаются тети Маши, не уходят.

— Никто не заражается, а мы заразимся!

Бабы обижаются:

— Никакой заразы от нас не будет, барыня… Пущай поглядят!

Едят быстро. Через полчаса — на молитву и по домам.

Только бабы с малыми не уходят. У каждой горшочек под фартуком: остатки от обеда на руки раздаются. Самый неприятный момент: ссоры, взаимные обличения. Того и гляди, в волосы друг дружке вцепятся. Тут уж Никита с Дарьюшкой бабьи бунты усмиряют:

— Что вы собачью грызню подняли? Кыш по домам!

— Постыдитесь, бабы! Нехорошо, чай… Вам помогают, а вы как на базаре…

— Никому не давать, коли так…

Притихнут бабы и с ворчанием расползаются, чем-то очень недовольные.

А вечерком — чай. Пускают только ребят от 7 до 12 лет, без баб.

Тише и веселее ужин проходит. Тут иногда и бабушка с внуками появляется — гостинцев приносят. После чая не сразу расходятся ребятишки: слушают через окна барскую музыку. Но вот появляется Никита, и кончено.

— Кыш со двора!

Все в барском доме большое душевное облегчение от этого доброго дела почувствовали. Доброе дело само себе наградой бывает. Приятно быть добрым и хорошим! Но вот что непонятно: никудышевцы не чувствовали никакой благодарности, хотя постоянно притворялись благодарными. Почему?

Опять своя мужицкая логика по отношению к барам: если они кормят, значит — им кем-то приказано это делать, а они неправильно кормят, свою выгоду соблюдают: что это за закон, чтобы до двенадцати годков кормить, а коли больше, так с голодухи околевай? Опять и то сказать: может, в расход на всех показывают — кто их проверять будет?

Так разговаривали втихомолку никудышевские жители, дети которых кормились на барском дворе, под вязом. А матери, дети которых не попали в список, еще и злобствовали:

— Сами жрут с утра до ночи, с годами своими не считаются, а у нас кажний лишний годок засчитывают.

Но такие разговоры до ушей господских не доходили. Это оставалось мужицкой тайной, господа же получали поклоны, посулы награды от Господа и пожелания царствия небесного покойным родителям — все честь честью…

Приходит беда — растворяй ворота: беда беду за собой тянет. За голодом холера пришла. Голодные бродили во все стороны, и она расползалась по всей Волге и Приволжью, а так как Симбирская губерния голодных особенно теперь притягивала, то добралась холера и до Алатыря, а оттуда пошла гулять на все четыре сторонушки. На реку Суру перебросилась, в большом селе с хлебными пристанями загнездилась, нашему знакомому, земскому врачу Миляеву, много хлопот прибавила, а купцу Тыркину — расходов и убытков: на всех пристанях и на пароходах — карантины, задержка, а время горячее и доходное — только поспевай с пароходами оборачиваться: ненасытна утроба строящейся чугунки, бездну всяких материалов жрет. В селе Промзине холерный пункт с бараками. А Промзино от Никудышевки — рукой подать, всего-то верст сорок. И дорога почтовая на Алатырь близко, а по дороге той беспрерывно артели голодных ползут и больных на пути своем оставляют. Слухи в барский дом прилетают: то тут, то там поблизости холерных подбирают. Вот и в самой Никудышевке жители стали брюхом болеть. Двое померли.

Приехал врач Миляев с Егорушкой Алякринским, который к нему в помощники по холерному делу определился. Обошли больных и, вернувшись, не пошли в главный дом, а ночевали во флигеле. Напугали Елену Владимировну: нарочного к Малявочке отправила. Прискакал на тройке Павел Николаевич, переночевал, переговорил с деревенским начальством, съездил к земскому начальнику в Замураевку, помчался в Промзино к Миляеву.