Славка с улицы Герцена - Владислав Крапивин

Не он один, кстати, поступал так в романтические годы первых пятилеток и небывалых производственных рекордов. Я знал, например, мальчишку-ровесника по имени Днепрогэс. У моей сестры была подруга Рита, смущенно скрывающая свое полное имя Индустрия. А в соседях у нас жила девица Кома – по паспорту Коммунара.

Юная мама Усольцева слегка поспорила с папой (хотела Сереженьку), но уступила мощному велению времени.

В первый день войны отец Форика ушел добровольцем и вскоре оказался на передовых позициях. Попал в окружение. Вырвался. Воевал в партизанах. Потом вернулся в регулярную армию, заслужил медали и два ордена, стал офицером, командиром роты и в сорок седьмом году благополучно возвратился на родную электростанцию. И сделался начальником смены.

Но в прошлом году, когда Форик пошел в четвертый класс, отца вызвали т у д а. И он не вернулся. Т а м Георгию Усольцеву сказали, что он – враг народа, поскольку осенью сорок первого года сдался в плен и целый месяц провел в немецком лагере.

Отец Форика не сдавался: попал к немцам, когда был без сознания, после обстрела снарядами. И вскоре вместе с другими пленниками бежал, перебив охрану. Какой же он враг? С его-то наградами!

– А почему вы не написали о анкете, что были в плену?

Отец и правда нигде этого не писал. Потому что знал: каждый, кто живьем попал в лапы к фашистам – пускай хоть не надолго и случайно, – по сталинскому приказу считается изменником и трусом. Будь ты хоть самый-самый герой!

– Вы думали, что можете обмануть советскую власть и органы? Не выйдет…

И поехал папа Форика снова «за проволоку». Уже за советскую. Куда-то в район Салехарда.

Мама, конечно, кинулась выяснять и доказывать. Был у нее безбоязненный характер.

Ей сказали, чтобы не совалась и помалкивала, если не хочет отправиться следом за мужем.

А мама хотела! Следом! И не стала ждать, когда об этом позаботятся власти. Отправилась на север сама – в поселок, что был недалеко от лагеря. Устроилась в этом поселке на работу.

Видимо, лагерь был не с самым строгим режимом, ей иногда удавалось видеться с мужем. Такие встречи и еще надежда, что светлое будущее все-таки когда-нибудь придет, спасли в конце концов их обоих. Но это позже…

Форик, разумеется, все знал про отца. И соседям все было известно. Однако существовала версия для посторонних: о том, что папа и мама Усольцевы завербовались на север в какую-то геологическую партию, чтобы подработать денег (поскольку светлое будущее пока еще не наступило).

Эту версию Форик сообщил вначале и мне с Чижиком. Постепенно все нам стало известно, однако мы продолжали делать вид, что верим в «геологов». Форик понимал, что мы знаем правду, и ценил нашу деликатность. По молчаливому согласию мы старались поменьше говорить о родителях.

Жил Форик с Екатериной Викторовной, старшей маминой сестрой. Муж ее погиб на фронте, детей у нее не было. Форика тетушка обожала. Иногда покрикивала на него с ненатуральной строгостью. Зато другим никогда не давала племянника в обиду. Будь на месте Форика кто-то другой, он мог бы отчаянно избаловаться при такой жизни. Но у Форика оказался прочный характер. Он смотрел на жизнь здраво и деловито.

Конечно, с подробностями жизни Форика мы познакомились не сразу. А началось это знакомство, когда он позвал меня и Чижика к себе.

Тетушка и Форик жили в двух тесных комнатах на втором этаже. Когда-то здесь же обитали и его родители. После их отъезда стало просторнее, но Форика это, разумеется, не радовало. Тем более что у него для собственной жизни было отдельное помещение.

Помните, где жил папа Карло из «Золотого ключика»? В каморке пол лестницей! Так вот, жилище Форика тоже находилось под лестницей. Правда, название каморка ему не очень подходило. Это был длинный, но узкий (метра полтора, по ширине лестницы) чулан. Вверху, на полках, громоздилось разное барахло: мятые тазы, сломанные стулья, какие-то коробки, узлы, мотки проволоки, бутыли, рама от велосипеда и даже старый пружинный матрас.

На полке пониже хранились инструменты Форика и всякие полезные железки. Здесь же лежала треснувшая немецкая каска и смутно выступала из сумрака голова Контуженого Семы… Кстати, следующей весной Форик так и не собрал Сему. Сказал, что неохота. А голову-скворечник прибил к шесту над забором. Скворцы не захотели селиться в щелястом жилище с тремя дырами. Однако эту жилплощадь охотно заняли воробьи. Ну, что ж! Форик сказал, что и это неплохо, воробьям тоже где-то жить надо…

В чулане было тепло, потому что в него выходил краешек большой кухонной печи (которую все жильцы первого этажа топили по очереди). Попадать в чулан можно было двумя путями: снизу через дверь или сверху через люк, по узкой, сколоченной из брусьев лесенке.

Часть потолка была косая и ступенчатая – под лестницей же! Ступени то и дело скрипели: жильцы ходили вверх-вниз. Но нам этот скрип не мешал. Он даже создавал дополнительный уют, когда мы укрывались от окружающей жизни в этой дощатой конуре, пахнувшей пылью, сухой краской, старым деревом и лыжами. Несколько пар лыж (в том числе и Гришины) стояли в углу, и въевшаяся в них мазь сохраняла запах с прошлой зимы. Мне казалось, что лыжи пахнут Новым годом. А еще пахло соленой рыбой и нагретой изоляцией.

Запах рыбы шел от посылочного ящика, из которого Форик смастерил «киноаппарат». (В ящике мать прислала Форику и тетушке обскую рыбу под названием сырок.) А «электрический» запах давал трансформатор, который находился в аппарате.

Сперва трансформатора не было, и Форик засовывал в ящик обычную электрическую лампочку, подключенную к сети. Но она так перегревала внутренность проектора, что однажды в нем вспыхнула лента с диафильмом «Валерий Чкалов – великий летчик нашего времени». Форик успел накинуть на ящик половик – спас аппарат, а заодно и дом. Но «Чкалова» спасти, конечно, не удалось -пленка в те времена горела ой-ёй-ёй как! Форик никому не сказал об аварии, кроме Гриши. Тогда Гриша и пообещал трансформатор. И вскоре подарил.

Теперь в фанерной коробке, обклеенной изнутри фольгой, помещалась лампочка от автомобильной фары – яркая, но безопасная.

Усовершенствовал Форик и объектив – за счет линзы, которую выменял у Кочана. Изображение на экране стало крупнее и четче.

Между лампочкой и объективом в ящике располагалась сделанная из консервной жести рамка. Через нее можно было протягивать ленты с диафильмами. А можно было вставлять и отдельные кадрики из кинокартин – так умело Форик эту рамку сконструировал.

Диафильмов у Форика было пять или шесть. Но мы их почти не смотрели. Нас интересовало настоящее кино! Пускай даже в виде отдельных неподвижных картинок!

Экран Форик соорудил почти как в настоящем кинотеатре. Выпросил у тети Кати кусок старой простыни, натянул на деревянный подрамник и сделал окантовку из черной бумаги от фотопакетов. Прибил это сооружение верхним краем к одной из ступенек потолка. Получился теперь не чулан, а маленький кинозал…

Мы здесь собирались почти каждый вечер. И моя мама, и даже родители Чижика в конце концов смирились с тем, что дома появляемся мы не сразу после школы, а где-то в десятом, часу.

Узкое помещение под лестницей стало общим нашим домом. Домом и маленьким языческим храмом. Фанерный, пахнущий рыбой диапроектор был как алтарь, у которого мы собирались для поклонения великому чуду киноискусства и нашей стремительно расцветающей дружбе.

Наши коллекции кинокадриков мы по-братски объединили в одну. Набралось не меньше сотни, было что разглядывать…

Я до сих пор во всех деталях помню эти вечера. И запахи чулана, и скрип ступеней, и тихое жужжание трансформатора, и деловитую возню Форика у аппарата.

Ящик стоял на табурете, Форик устраивался перед ним на низком чурбаке. Я блаженно разваливался на топчане, покрытом дырявым ватным одеялом. А Чижик садился на ступеньку лесенки под люком, будто настоящий чижик на жердочке.

– Форик, включай!.. Давай сперва тот кадрик, где Володин с негритенком, из «Цирка»!..

Форик не спорил. И вспыхивал на экране знакомый-презнакомый кадр, и казалось, что звучит под ступенчатым потолком колыбельная:

Спят медведи и слоны,

Дяди спят и тети…. 

Мы сами не замечали, что начинаем мурлыкать мелодию…

Иногда над нами открывался люк, и тетя Катя в корзинке на шпагате спускала нам что-нибудь перекусить: то ватрушки с картофелем, то по куску пирога с сырком. Она работала вахтером на какой-то базе и уходила на дежурство через сутки, а в свободное время любила повозиться на кухне, испечь что-нибудь, если удавалось добыть в магазине муку. Тогда к обычным запахам чулана добавлялся, проникал в щели еще один, очень аппетитный…

Мы жевали и сопели от удовольствия, а на экране менялись картинка за картинкой…