Пароль не нужен - Юлиан Семенов

— Теперь двери закрыты, валяйте, выкладывайте, что привезли.

— Григорий Михайлович, — сказал Меркулов по-купечески прочувствованно, — сейчас, в дни побед, когда решается судьба нашей страдалицы-родины, право, перестаньте вы разыгрывать чужую роль, совсем вам не подходящую. В конце концов, кто старое помянет — тому глаз вон.

— А кто забудет — тому оба напрочь.

— Господа у дверей останутся?

— А как же? Личная охрана. Кто вас знает — может, вы меня прибить заехали? Сначала, понимаешь, лишили всех званий, потом потребовали покинуть пределы Российской империи, признали преступником, а теперь вдруг пожаловали? Нет, я калач тертый.

— Мы приехали к вам, атаман, — заговорил Ванюшин, — от имени родины. Мы хотим сейчас, чтобы все забыли прежние обиды, когда решается главный вопрос — освобождение страны от большевистского ига.

— Ты Ванюшин, что ль?

— Да.

— Твоя газетенка против меня первая визг подняла? Это ты, ихний холуй, бузу затеял? А теперь лисом сюда пришел? Когда поняли, что не можете без Семенова, приползли?

— Можем и без Семенова, — сказал Меркулов, поморщившись, — можем, Григорий Михайлович. Наши части завтра начинают штурм Хабаровска.

— Хрена вы его возьмете. Вы демократы, вам от виселицы дурно делается, у вас полки аккуратные, черепа на рукавах для блезиру носят, словно в аптеке. А тут нагайка нужна, нагаечка! Без казацкого визга русского мужика, хоть он семь раз красный, не напугаешь! Посмотрю я, как вы зубы на Амуре обломите.

— Посмотрите или порадуетесь? — спросил Ванюшин. — Может, вы хотите порадоваться виду русской крови, которая зальет амурский лед? Мои читатели удивятся, услыхав такой ответ.

— Мне на твоих читателей на…ть! Я вон сейчас им моргну, — кивнул Семенов на охранников, — они тебе, понимаешь, читателей покажут шомполов на сто!

— Только вы меня не пугайте, атаман! — громыхнув кулаком о стол, сказал Ванюшин. — Я не из пугливых!

— Ишь, — усмехнулся Семенов, — а ты, писака, шустрый… Сядь, не верещи.

Атаман достал с подоконника бутыль со спиртом, настоянным на женьшене, и долго любовался корнем в бутылке, разглядывая его на свет. Корень был похож на танцующую женщину с руками, заломленными над головой.

— Как балеринка, — нежно сказал Семенов, — ишь, стервоза, изгиляется. Вроде вашего брата корреспондента… А ну, по стакашке.

Он разлил чуть зеленоватый спирт по граненым стаканам, разрезал на две части несколько больших луковиц, присолил их и подвинул — большую Ванюшину, а поменьше и с прозеленью посредине — Меркулову. Молча чокнувшись, выпили. Потом по-лошадиному мотали головами, нюхали лук, утирали заслезившиеся глаза.

— Ну, с чем приехали? — спросил Семенов. — Манускрипт привезли от этого… как его… премьера вашего?

— Нет. Не привезли, — ответил Меркулов. — Устное предложение.

— Вываливай.

— Правительство жалует вам звание генерал-лейтенанта и назначает командующим всей кавалерией Русской освободительной армии.

— Тут нищих нет.

— Григорий Михайлович, да неужто общее наше дело вас не волнует? — тихо спросил Ванюшин. — Ну, что вы как на базаре? Мы к вам пришли, мы вас просим — включайтесь в борьбу, мы вам приносим звание, которого у вас не было, вы ведь всего-навсего полковник, мы даем вам пост, который почетен и мужествен, а вы торгуетесь, как купчишка.

— Так, спутник ваш, министр иностранных дел, он из этого племени, — впервые за весь разговор улыбнулся Семенов, — они сами с братцем из купчишек. Иль нет, Николай Дионисьевич?

— Уж если мы из купчишек, — серьезно ответил Меркулов, — так вы, дорогой атаман, из таких густопсовых мужиков, что мы друг от друга недалеки. Происхождением куражиться — забота аристократов, а мы с братом — плебеи и, право, горды этим!

— Ладно, — сказал атаман после минуты молчания. — Бронепоезд дам и конников подброшу, чтоб визгом подмогли. Посмотрите, на что мои семеновцы-молодцы горазды. А там решим, кем мне идти: кобылами заправлять, либо людишками командовать. В газетенке, понимаешь, об этом черканите, что, мол, семеновцы-удальцы порубали вдосталь саблями во славу оружия российского. Про меня можешь не писать, я не гордый, я здесь тихо живу, как в Тульчине.

— Что это такое? — спросил Меркулов, поглядев на Ванюшина.

Тот ответил:

— Деревня, куда император Павел сослал Суворова перед тем, как дал ему звание генералиссимуса.

СТАВКА ПОД ХАБАРОВСКОМ

Несутся конники Семенова на красные позиции, размахивают над головами саблями и визжат — дико, по-звериному, так, что мороз леденит кожу. А следом за ними — шеренги каппелевцев: бегут — штыки наперевес. И в прозрачной дымке над Амуром им виден Хабаровск на высоком берегу реки, весь в солнце, церкви светятся, небо высокое, а солнце в нем синеватое, крохотное, морозное.

Бойцы поднимаются из окопов, бегут с винтовками наперевес: русские на русских, мужики на мужиков, братья на братьев, отцы на сыновей.

Идет рукопашный бой. То один, то другой бросает винтарь в сторону и по-русски решает свою судьбу: на кулаках. Молчаливый идет бой, только сипят люди или слезливо матерятся, но это уже предсмертно, в последний раз это.

Солнце село за тучи, пришли сумерки, а потом упала ночь, исчирканная короткими вспышками редких выстрелов.

Ревут паровозы, кричат женщины и дети, облепившие вагоны: из Хабаровска уходят последние составы.

Постышев и бойцы медленно отступают, прикрывая последние эшелоны, уходящие со станции. Слышно, как где-то близко урчат танки, в городе визжат конники — здесь им не с руки, тут рельсы, кони ноги поломают, — видно, как в городе один за другим возникают пожары — поднимаются белыми языками пламени, швыряет их по ветру, и кажется, будто хотят они поджечь унылое зимнее небо.

В занятом Хабаровске пьяный разгул победителей. В кабаках — крики казаков, вопли женщин, которых семеновцы затаскивают в подворотни; звенят стекла, крошатся зеркала в парикмахерских и оседают на пол пенными черными водопадами.

Ванюшин видит, как бьют старика еврея и таскают его за седые пейсы, он видит, как трое семеновцев сдирают шубку с гимназистки и рвут на ней юбчонку, он видит, как на фонаре болтается повешенный, а на груди у него табличка: «Учитель Широких — красный прихвостень». Он видит, как двое пьяных семеновцев методично бьют по щекам мужчину в касторовой шубе, судя по всему присяжного поверенного, и приговаривают:

— Рожу отъел, падлючий твой рот! Хлебало салом затекло!

— Перестаньте! — кричит Ванюшин. — Вы все сошли с ума! Перестаньте!

Один из казаков оборачивается и нетерпеливо перетягивает Ванюшина нагайкой через все лицо.

— А ну тикай, пока тебе в зад шомпол не воткнули, лярва!

Ванюшин бежит через три ступени на второй этаж гостиницы, в люкс к Меркулову. Охранник говорит, что Николай Дионисьевич на лесных складах возле Амура.

Ванюшин выскакивает на улицу и сломя голову несется к реке. Снова — вопли избитых, пьяные крики казаков, шальные выстрелы, пожары и — ставни, ставни, ставни. Все окна закрываются ставнями. Город словно слепнет на глазах, словно прячет свое лицо от победителей — озверевших, окровавленных, страшных.

На громадном лесном складе, который разбросан прямо на берегу реки, сейчас оживленно. Несколько купцов, те, кто постарше, в поддевках и картузах, а которые помоложе — все на американский манер с коротких пальтишках и гетрах, окружив Меркулова, ходят среди громадных штабелей леса. Сколько же здесь леса! И мачтового, и строительного, и под спички, и кругляков на топку, и распиленного под шпалы, и заготовленного под доски, — золото вокруг, бесценный клад здесь захвачен.

Шуба у Меркулова распахнута, глаза блестят, он указывает нескольким приказчикам на штабеля леса и говорит:

— Это братнино, и это тоже братнино. И это тоже. Все кварталы с наших заимок пришли, тут на семьсот тысяч долларов должно быть, завтра проверим, а сейчас поставьте охрану из трезвых солдат. Если хоть одну спичку здесь бросят — к стенке!

Ванюшин подбегает к Меркулову, хватает его за рукав, не может никак отдышаться, хрипит:

— Послушайте, в городе резня! Надо немедленно пустить вашу охрану на улицы, чтобы навести порядок! Творится ужас!

— Не может быть, — рассеянно отвечает Меркулов. — Экое, право слово, безобразие. Сейчас что-нибудь придумаем. Слышите, как древесиной пахнет, а? Понюхайте, понюхайте — божественный запах. Нет ничего слаще запаха убитого дерева.

— Коля! — шепчет Ванюшин, и в глазах его играет отблеск пожаров, полыхающих в городе. — При чем здесь лес?! В городе творится ужас! Мы так все погубим. Какие, к черту, общенациональные задачи и манифесты? Опомнитесь…

— Да, да, вы правы, — отвечает Меркулов, а сам зажимает пальцы, считая штабеля, — сейчас едем. А с другой стороны, чего вы хотите? Народный гнев не знает границ… Господа, отчего вы не пометили на кедрачах, что мы не в Токио, а к американцам эту партию запродали? Синим крестиком надо, а вы желтым ставите. Как же так невнимательно, господа?