Фаворит - Валентин Пикуль

— Оссолинская, Грабовская, Ланскоронская…

Один из барсов, зайдя сзади, потянул россиянина зубами за ногу. Обресков ласково потрепал хищника за холку.

— Ладно, — сказал реис-эфенди. — Мы сами заинтересованы в том, чтобы с Польшею все обошлось. Мой султан совсем не хочет войны с вами. Поверь, это так! Я говорю тебе правду…

Обресков ответил, что султан не хочет — верно, но в Крыму точит сабли Крым-Гирей, а начни татары войну — начнут и турки. Реис-эфенди, как озорной мальчишка, вдруг покатился спиной на подушки, задрав ноги, с которых слетели туфли без задников — туфли вмиг были разорваны зубами барсов.

— Ты, Алеко, еще ничего не знаешь… Ха-ха-ха!

Обресков смутился — что он должен бы знать?

— Крым-Гирей поехал на дачу в Молдавию.

— Удивил! Так он и каждый год туда ездит.

— Но в этом году в Бахчисарай не вернется…

Барсов, злобно огрызавшихся, погнали в клетку. Перестав хохотать, реис-эфенди достал из-под себя смятую бумагу:

— Возьми, Алеко, на добрую память, — сказал с юмором.

Это был протест турецкого Дивана к России, в котором излагалась озабоченность султана по поводу того, что возникшие слухи о скором браке Понятовского с Екатериной могут привести к слиянию Польши с Россией, а Блистательная Порта не потерпит создания под своим боком столь мощного государственного образования.

Алексей Михайлович спокойно свернул ноту:

— Прошу тебя, Ахмет, заверить Высокий Порог в том, что волеизъявление вашего султана будет самым срочным образом доведено до сведения моего правительства… Кстати, мне тут из Варшавы старки прислали — заходи как-нибудь вечерком!

На посольском бриге быстро ставили паруса.

Через двадцать один день все новости достигнут Петербурга.

Прекрасны вы, долы молдавские! В зелени виноградников совсем затерялась деревня Каушяны — летняя резиденция Крым-Гирея. Кони грудью раздвигали высокую траву… Барон Франсуа де Тотт, посол короля Людовика XV при ставке крымского хана, спросил:

— Где вы получили образование, хан?

Крым-Гирей проследил за полетом ястреба в небе:

— Не образование — лишь воспитание! Всех Гиреев еще мальчиками отвозят на Кавказ, где в аулах черкесов племени беслень мы джигитуем с оружием и воруем у соседних племен все, что попадается на глаза. Много украдешь — отбирают, мало украдешь — бьют. Потом я с матерью скрывался в Салониках, бывал в Алжире…

В молдавскую глухомань герцог Шуазель, глава французской политики, заслал дипломата, чтобы он возмутил «дэли-хана» к нападению на Россию. Обстановка тому содействовала: татары и ногайцы давно не имели поживы с набега на Русь. Но Крым-Гирей остерег де Тотта: сначала он дождется в деревне молодого вина, а потом… подумает.

— Мне ведь тоже не хочется ссориться с султаном!

Но скоро до Молдавии дошла весть о перевороте в Бахчисарае, Мустафа III утвердил на ханство Селим-Гирея, и, узнав об этом, посланец Версаля предался невыразимому отчаянию:

— Все пропало! Франция так рассчитывала на вас…

Крым-Гирей грустил не больше минуты:

— Эй, музыканты! Чего затихли, играйте дальше…

Снова ударили бубны, запели цыганские скрипки.

— Если меня погубил мир, меня воскресит война!

Мановением руки хан стронул свой табор к северу — ближе к польской Подолии. В пути им встретился большой отряд всадников. На пиках болтались простреленные в битвах хоругви, а из переметных сум вяло свешивались шеи задавленных гусей.

Это ехал Радзивилл с остатками своего регимента.

— Была страшная сеча под Слонимом, — сообщил он хану. — Польша кончилась… Браницкий где? А черт его знает. Его разбили тоже, и, говорят, он бежал в Ципское графство — под юбку Марии-Терезии. А я буду просить политического убежища у тебя, великий и грозный Гирей.

Литовский деспот покорно склонил могучую выю пред потомком Чингисхана, знойное солнце Молдавии било прямо в его толстый, как бревно, багровый от полнокровия затылок.

— Я уже не воевода литовский, — сказал он.

— А я перестал быть ханом крымским.

Радзивилл быстро выпрямился в седле от поклона:

— Га! Это ли не повод для того, чтобы напиться?

Обоюдное несчастие повело по кругу их чаши.

10. ПУСТЬ ВСЕ ТЕРПЯТ

После того как не пустили его в Зимний дворец, чтобы танцевать, как другие танцуют, ушел несчастный Мирович, возымев намерение на бога положиться. Даже перед иконой поклялся:

— Боженька милостивый, слышь ли меня? Вот те крест святой, в возраст тридцатилетний придя, от горилки совсем отвращусь. А ныне пить водку стану умеренно, чтобы с ног не падать…

Мировичу было 22 года. Заступая в караул, он озирался, страшненько! Внутри крепости — форт особый, и туда никого не пускают. Стал он выведывать — кто там затаился? А никто не знал. Говорили, мается безымянный узник. На кухне кордегардии встретил Мирович барабанщика, который, у печки сидя, сырую кожу барабана просушивал, чтобы звучала звонче. Мирович об узнике спросил.

— Иванушка там, — отвечал солдат шепотом.

— Какой Иванушка-то?

— Тот, что в царях был, да не уберегли его.

— Здоров ли он? — спросил Мирович.

— Чего ж не здороветь? Нам бы так: в обед и ужин, сказывали, по пять тарелок жрет. В день ему бутылка вина да пива шесть бутылок. А бочка с квасом у кровати стоит — хоть ноги полоскай!

— А ты Иванушку видывал ли?

— Упаси бог видеть — разорвут клещами…

С этой минуты жизнь озарилась приятным ласкающим светом. Гетман-то Разумовский недаром внушал: хватай фортуну за чупрыну и тащи ее, чтобы другие завидовали. Мирович лежал на лавке в кордегардии, грелся под худенькой пелеринкой, думал. Будущее нечаянно воплотилось в том узнике, что упрятан за каменной кладкой секретного форта. Если удалось Орловым, почему не удастся ему, Мировичу?.. Вот когда табаку накурится, водки напьется, в карты наиграется. Сладкой судорогой корчился на голых досках подпоручик инфантерии. «А трубку-то! — размышлял дерзостно. — Трубку заимею такую же, какую у гетмана видел. Кафтан справлю, табакерку заведу, сестрицам на Москве пряничков куплю…» С такими мыслями Мирович в первые дни мая приплыл Невою в Петербург, нашел в Великолукском полку приятеля своего — Аполлона Ушакова.

— Маемся мы с тобой, — сказал он ему, — а куртизаны-то гляди как отплясывают. Нам тоже можно наверх вскарабкаться…

Один удар, один риск, один страх — и фортуна твоя! Договорились клятвенно, пошли в храм Казанский и на последние грошики заказали по себе акафист и панихиду — уже как по умершим.

— А кто умер-то у вас? — спросил дьякон.

— Рабы Божий — Василий с Аполлоном…

Послушали они, как их отпевают, и уговор скрепили:

— Вдвоем все сделаем, чтобы измены не было, нам-то на двоих от Иванушки самые большие куски достанутся. Вот только подождать надобно, когда царица в Курляндию отъедет…

Но в конце мая Аполлона Ушакова отправили фурьером в Смоленск по делам казенным; на переправе через Шалонь кони вынесли на берег пустую кибитку, обитую рогожей, а самого Ушакова не стало — пропал (утонул?). Мирович захотел новых пособников себе приискать. И начал зубы заговаривать служителям придворным. Один камер-лакей сам на опасную беседу навязался.

— Ты в Шлюсселе караулы-то держишь? — любопытствовал. — А вот скажи — Иванушка там ли мается иль давно его порешили?

Мирович сказал — да, там, и окна у него краской забрызганы, чтобы никто не подглядывал его. Стал он нарочно жалеть лакея:

— Кафтанишко — ай-ай! — плох у тебя. Эх, не так при Елизавете вашего брата одевали, раньше-то и жизнь была веселее.

Камер-лакей охотнейше соглашался:

— Осударыня новая лакеям чинов не дает. Ранее мы при царях послужим — и в офицеры, бац! Мои приятели уже давно воеводами в провинциях служат, почтмейстерами в губерниях. А теперь всем нам, лакеям, подыхать в ранге лакейском…

Мирович сказал, что беду можно поправить, если царицу на царя переменить. А лакей ответил:

— От добра худа не ищут! При Катерине зато воровать можно, сколь желательно. Посуди сам: дня не было, чтобы я из дворца с пустыми руками ушел. Уж что-нибудь (тарелку или конфет), а детишкам в радость, жене в забаву домой притащу… Ну-ка, придет Иван грозный! Он за такие дела все руки нам повыдергивает.

Слабы надежды найти героев среди лакеев… Возвратясь в Шлиссельбург, решил Мирович уповать едино на полковых пьяниц: «Во хмелю-то люди сговорчивей». Приметив капитана Василия Бахтина, начал он худое на императрицу наговаривать. И хотя Василий Бахтин не раз с лавки падал, но лыко вязал исправно:

— Это ты прав! Худо нам. Опять же ране жалованья совсем не давали. А сейчас дают. Но при Елизавете — серебром. А стерва ангальтска — медяками… Получил я тут. Полмешка сразу. Не поднять. Нанял телегу. Везу. А сам думаю: ах, за што страданья таки? И говорю кучеру: заворачивай, мол. Он и завернул. Прямо в трактир! Купил я вина. На цел месяц. И вишь, гуляю.