В поисках синекуры - Анатолий Ткаченко

Такие деды бывают в сказках, подумалось девочке, и этот, наверное, оттуда, по телевизору выступает, в книжках его рисуют; такие без дела на скамейках не сидят... Его сейчас заснимать будут, приедет автомашина с прожекторами, аппараты на него наведут...

— Вот и молодчинка, — похвалил ее дед. — Ты уже большая, и расти будешь быстро. Я — стареть, ты — расти. Старый да малый одного ума люди, понимают друг дружку. А теперь скажи, как тебя зовут.

— А-лина, — выговорила девочка с запинкой, осторожно разглядывая деда и удивляясь, почему он не знает ее имени: ведь только она Алина во всем большом доме, на всем большом свете. Раз она есть, значит — Алина.

— Будем знакомы, ведь мы соседи. Дед Авдей и девочка Алина. Оба на «а», легко запомнить, правда?

Она кивнула, шепотом повторила:

— Ав-дей.

— Правильно. Умница. Официальная часть, можно сказать, меж нами окончена. Принимайся за свое главное дело — играй в песок, лепи там чего-нибудь... башни, машины, ракеты.

— Нет, — просительно возразила Алина, — я буду дом, садик и маму.

— Ну-ну... А я подремлю немножко.

Алина посмотрела на двух мальчишек, строивших высокую ракету со шпилем-карандашом, и, уже не боясь их, перебралась через деревянную загородку песочницы. Она лепила из утреннего, прохладного, чуть влажного песка стол, табуретки, холодильник, плиту и посреди всей этой кухонной утвари — маму, которая получалась у нее толстой, в длинном платье, как кукла-матрешка. Лепить все это ее никто не учил, но у нее получалось само собой, и она не удивлялась своему умению... Алина так старалась, что позабыла про все радостное и огорчительное в своей маленькой жизни и только помнила, чувствовала с какой-то успокоительной, теплой радостью: позади, на скамейке, сидит очень старый, очень тихий, очень не похожий на всех других людей дед Авдей.

2

Его звали просто «дед» в этом старом доме. Знавшие его имя и фамилию или умерли уже, или разъехались кто куда, а молодым, пожалуй, было неинтересно близко знакомиться с мрачноватым старцем, явно зажившимся на свете, да и когда: работа, детсадики, магазины; по выходным дням — домашние хлопоты, поездки за город дышать кислородом, ибо в тесном переулке, посреди столичной сутолоки, воздуха, кроме как пробензиненного, с асфальтовым душком, не имелось. К тому же молодые семьи жили здесь временно, занимая коммунальные комнаты на два-три года, а затем получали квартиры, переселялись на просторные окраины, пусть и в бетонные дома, зато с лифтами, мусоропроводами.

Вспомнили однажды и про деда Авдея, предложили однокомнатную малогабаритную для одиноких где-то в Медведкове. Он и смотреть не поехал, подумав: здесь хоть коридор общий, а там уж точно станешь совсем одиноким. Ну и конечно, тропки у него тут нахожены меж Патриаршими прудами и Палашевским рынком; свой гастроном, газетный киоск, аптека, и бочка с квасом каждое лето стоит пока что на том же месте, в конце улицы, у пруда... А главное, памяти своей не хотел тревожить Авдей, она помещалась не только внутри него, но и вокруг, в обжитой им тесноте старинных домов.

Одно огорчало Авдея: много становилось автомобилей. И не каких-либо нужных для города — грузовиков, автобусов, продуктовых, пожарных, — а легковых разных мастей и моделей. Они занимали все свободные проезды, проходы, для них устраивали огороженные стоянки чуть ли не у каждого дома, они начали выживать деревья во дворах, теснить зелень скверов. Куда ни глянь — лакированные горбики механических существ, все более настырно заселяющих город. Они, мнилось, размножались сами по себе, от особой, «моторной», любви друг к дружке: сегодня под окном две аккуратно приткнулись к тротуару, завтра четыре, через неделю, смотришь, и шесть — восемь поместилось. Сквер почти напрочь отгородили от дома, пробираешься, как по лабиринту, да еще поспешая, с оглядкой: не наехала б какая шибко проворная! За блеском стекол и водителя не различишь, на одно лицо все.

Боялся Авдей этих «легковушек», чему и сам немало дивился: всю свою трудовую жизнь он проработал шофером. Да, так вот. Еще в начале тридцатых выучился водить полуторатонный грузовик АМО, а потом столько переменил их за годы войны и послевоенного восстановления хозяйства, что и припомнить теперь непросто... Трижды погибал в автокатастрофах, дважды тонул вместе с грузовиком, один раз и вовсе чуть не кончился, попав под скальную осыпь в горах: и машину искорежило, и кости ему переломало так, что едва собрал их, срастил молоденький ловкорукий очкарик-хирург, вполне серьезно пошутив после: «Ну, батя, извини, в другой раз без чертежей не возьмусь, носи при себе схему своего костяка».

Вплоть до пенсии шоферил Авдей и вот уже двенадцатый год отдыхает, вернее, думает о прожитом времени, присматривается к жизни теперешней. Почитывать приучился, особенно любит невыдуманные книги, в которых точно описывается, где, что и как происходило; ну и конечно, без утренней газеты за чай не садится.

Интересно, занятно оказалось своим умом проникать в различные житейские сложности, ибо раньше он, «мастер баранки», не чувствовал в себе способности к умствованию: всегда им кто-нибудь управлял, его хвалили, журили, награждали, и размышлять ему было то некогда, то просто не хотелось: пусть делают другие, кому полагается по должности. Сейчас понимает Авдей, что всякий человек обязан «шурупить» мозгами, если считает себя разумным существом. Ведь сколько он исполнил глупых приказов, сколько загубил толковых, будучи бездумным исполнителем!

Потому, видно, и впал на старости в мрачноватость Авдей. Хорошие думы усыпляют его своей понятной разумностью, иные же тревожат, как вот эта, про автомобильное умножение. Не убедил он себя, да и другим не поверил, что одному человеку (пусть семье) надо иметь механический транспорт — ездить по магазинам, в южные края, на работу. Одному, нескольким — вроде удобство, а множеству — воздух бензинный, шум несмолкаемый; через перекресток — бегом, по тротуару — с оглядкой... Перед пенсией Авдей водил автобусы по столичным маршрутам, немало всего повидал и, уж конечно, натерпелся от этих «авто- да себя любителей»; стоишь на перекрестке, пропускаешь лакированные коляски, за спиной у тебя сотня человек в духоте, тесноте, поедешь, а тут вынырнет чуть ли не из-под колеса автобуса лихачик, вильнет, тормознет — и ты тоже жмешь на педаль тормоза, и тяжко колышется твоя сотня с общим возмущением, попреками водителю: «Мешки с песком везешь, что ли?..» Кто такой этот, в личном автомобиле? Лучший человек, лучший работник? Если лучший, почему не думает о других? Автомобиль не хлеб, не товар ширпотребовский, без чего жить нельзя... Тротуары для пешеходов, улицы для общественного транспорта. Так, и больше никак!

А вон, гляньте, вышел ферт из подъезда напротив, брелок с ключиками на пальце вертит, хлопнул дверцей, газанул лихо, укатил. Прямо-таки деловой незаменимый человек по важным поручениям. Деловой, только не на стройке или у станка. «Ладу» заработал в «Березке». Электроникой торгует. Авдей сказал ему раз: «Твоя покойница мамаша не всегда супом с мясом тебя кормила, а ты вишь как разбогател... Навестил бы могилу когда». Рассердился Серега. «Ты, — говорит, — старый, помалкивай — тряхну — костей не соберешь!» Удивление просто: один молодой человек «без чертежей» собрал, срастил его кости, другой — растрясти грозится.

3

Дед Авдей то мирно подремывает на скамейке, то вдруг принимается бормотать досадливо, хрипло хихикать, и тогда Алина перестает ворошить песок, смотрит чуть испуганно в его волосатое лицо с невидимыми глазами, гадая: на кого он сердится, над кем посмеивается?

Она подросла, знает уже, что папа у нее геолог, каждое лето ходит по Сибири, мама — учительница; и что ее, Алину, к осени надо непременно устроить в детсад, иначе ну совершенно деть ее некуда: бабушки своей нет, вернее, она есть, но еще не бабушка, о пенсии думать не хочет и живет далеко, аж в Мневниках; а дворничиха Скворцова отказалась присматривать за Алиной, взялась третий двор убирать, ей это выгоднее, так и сказала: «Поболе твоего папки-геолога получать стану, да не шастая по его Сибирям».

Алина строит из деревянных кубиков и песка домики с островерхими крышами, заборами, садиками — словом, деревню: такую она видела, когда мама возила ее на электричке за грибами. Мало нашли грибов, а по деревне ходили долго, искали, где бы купить свежего коровьего молока. Совсем не нашли молока, но деревня Алине очень понравилась: каждый дом в своем собственном дворе стоит, яблоки на ветках, хоть из окна срывай, и собакам хорошо: сами прогуливаются, где хотят... А потом полил дождь, Алина простудилась, заболела; мама сказала, что теперь они не скоро поедут в лес, пусть Алина сперва в детсад походит, подрастет.

Она натыкала забор из сухих веточек вокруг крайнего дома в своей деревне, возле ворот вылепила песочного мужика с лошадкой — плохо получилась лошадка, но Алина знала, что это все равно деревенская лошадь, — и присела на бортик песочницы отдохнуть.