Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

— Сам ты роковой баран! — под дружный хохот собравшихся пустился в словесную брань рыжий. — Известны мне таковые богомольцы: в устах «помилуй, Господи!», а за поясом кистень всунут!

— Э-э, борода лопатою, пузо шилом! Совет тебе, милый: Бога зови, а от черта не открещивайся! Как знать, кто из них ближе случится! Беды, как репьев, не оберешься…

— Гляди-ка, напугал! Знавал и я таких-то воевод: однорылый, а жрет за троих… особливо на поминках, где все задарма!

С крыльца шумнул стрелец:

— А ну, тише вы! В приказной избе стекла тренькают от вашего хохота! Вот выйдет батюшка-воевода, так-то шуганет вас отсюда!

— Не стращай нас воеводою, стрелец! — выкрикнули из толпы. — Ходил единожды черт тучу гнать, да из нее-то как стрельнуло!

— И чего они там засиделись? Добро бы за пирогами поминальными! Хоть в дверь кулаком стучи…

— Погоди малость, кума! Еще будут на Самаре поминальные пироги… с Дону навезенные! Ха-ха!

— Не всякой глотке будет тот пирог впору! — подхватили шутку. — Иной и закашляет до колик.

— Эй, посадский! Поостерегись языком-то сковородку лизать — с нее только что блин скинули!

— И то! Вона воеводские ярыги ушами прядут, ровно псы сторожевые… Ой, бежим, братцы!

— Не заботься, Митроха, о ярыгах! Достанется счастья и свинье на небо взглянуть, как на сук потянут!

— А ну, кто такой хоробрый объявился? Давай потягаемся через тот сук! — В толпу, озлясь на угрозы, полезли ярыги, кликнув себе в подмогу рейтар-литвинов. Острословы замешались в народе, и говор снова пошел в догадках, о чем речь в приказной избе…

По зову воеводы к нему собрались стрелецкие сотники. Все трое сидели рядышком, настороженные, словно страшась известий о новом выходе донских казаков к южным приволжским городам. Чуть сбоку на той же лавке примостился городничий, седовласый и щекастый Федор Пастухов, рядом с ним чем-то напуганный рябой таможенный голова Демид Семенов сын, по прозвищу Дзюба.[101] А напуган таможенный голова якобы напрасным оговором, что берет он своевольно таможенные пошлины с рыб от яицких и иргизских промышленников сверх десятой доли! И будто те деньги ссыпает в свой кошель. По тому оговору поутру рано зван был таможенный голова пред очи воеводы к строгому сыску… Хорошо, что не с пустыми руками явился, а то бы и кнутов в губной избе отведал на правеже!

Поодаль в углу спесиво сощурил бесцветные, словно вылинявшие, глаза маэр Циттель в железном шлеме, из-под которого торчали прямые, как выгоревшая под солнцем солома, волосы. За столом пообок с воеводой вольготно расселся дьяк Брылев, невесть чему радуясь и потирая под столом руки. В самом углу, близ небольшой конторки, примостился подьячий Ивашка Волков, широколицый, с постоянной угодливой на губах улыбкой. Голова в русых завитушках, нос тонок и длинен. Шутили над Ивашкой еще сызмальства, будто при крещении, окуная в купель, батюшка держал его не под ручонки, а за кончик носа…

С края стола сидел, сцепив крепкие пальцы, пятидесятник Аникей Хомуцкий, хмурый, из-под густых бровей поглядывал на самарских командиров словно бы укоризненным взглядом: зачем, дескать, сами сошли из Астрахани, а его отослали в Москву…

— Сказывай, Аника, что в столице было? И что на Дону слыхать нового? — поторопил воевода, в нетерпении постучал ладошкой о столешницу, чтоб братья Пастуховы перестали шептаться.

— В Москве-то? — переспросил Аникей, как бы беря разгон для тяжкого сказа. — До Москвы довел я казачью выборную станицу из шести казаков справно, без дурных происшествий. А старшие средь казаков атаман Лазарка Тимофеев да есаул Мишка Ярославцев держали себя послушно и пристойно. Более о своем атамане Разине заботы у них было в разговорах: что он да как он там, в Астрахани. Отпустит ли его тамошний воевода на Дон? А может, заупрямится, силой похочет удержать, покудова из Москвы не будет от великого государя и царя указа по рассмотрению их тяжкой вины? На Москве мы стояли с казаками на донской станице. Едва с дороги отбанились, велено вести казаков пред очи высоких государевых бояр, имен я их не знаю. Только спрос был с казаков суров: зачем они, забыв страх Божий и великого государя крестное целование, пошли с Дона на воровство и на разбой? И где такая воровская мысль зародилась и кто у тех казаков главным в заводе был?

Перед высокими боярами ответ держал атаман Лазарка Тимофеев. Он, перекрестясь, как на исповеди, ответствовал, что на Дону у них из-за находа множества бывших ратных людей с Украины и беглых крестьян учинилось голодное напастие и скудность большая. Помыслили было казаки кинуться на крымцев да пометить им за многие грабежные набеги, однако татары у Азова Дон крепостями закрыли. Потому, собравшись многолюдством ради своего прокормления, пошли они на Волгу, с Волги на Яик, а потом и на Хвалынское море. А старшим у них был Степан Разин. И на море они, казаки, сошли без соизволения войскового атамана Корнилы Яковлева. От всего бывшего в походе воинства и приносим, дескать, свои вины великому государю и царю Алексею Михайловичу.

Выслушали суровые бояре донских казаков да и ушли государю-батюшке слово в слово пересказать о принесенных винах донскими казаками…

— И долго ли вы ждали государева великого слова? — уточнил Михаил Хомутов. Почувствовав на себе взгляд, он покосился на красный угол, где под образами восседал Алфимов, разопревший в дорогом кафтане синего бархата, — любимый кафтан воеводы, он в нем выходил только в собор да в приказную избу по важнейшим делам. Воевода поспешно перевел глаза на пятидесятника Хомуцкого. Михаил с неприязнью подумал: «Ишь, зыркает бирюком голодным! Не все хватай, воевода, что мимо плывет, можно и в капкан рылом всунуться!»

— Не так и долго, — пояснил Аникей Хомуцкий, сморщил лоб, густые брови сошлись к переносью. — Думается мне, у великого государя указ был уже готов, потому как зачитали казакам их вины и объявили, что по такому рассмотрению прибывших станицею казаков помиловать, вместо смерти велено даровать им всем живот и послать в Астрахань к воеводе Прозоровскому стрельцами в службу. И тех казаков, которых вы, сотники, взяли в плен на Кулалинском острове, тако же всех помиловали от смерти и сослали в Колмогоры в стрелецкую службу!

— Вона-а как! — неожиданно воскликнул сотник Михаил Пастухов, и на его смуглом лице мелькнула гримаса, будто от короткой, но нестерпимой боли в сердце. — Вышло-то прескверно как! Астраханский воевода показал свою волчью пасть — показнил столько казаков своей волей, превысив кару, каковой наказал казаков сам великий государь и царь Алексей Михайлович! Вот так милосердный воевода сказался в Астрахани…

При словах «милосердный воевода» у Аникея Хомуцкого темные глаза, показалось Михаилу Хомутову, даже побелели от вспыхнувшей в них ярости. Пятидесятник хотел было что-то сказать злое, но воевода перебил его, подняв на маэра Циттеля пытливый взгляд, — маэр поджал тонкие губы и, поигрывая пальцами на эфесе длинной шпаги, уставился в лицо Хомуцкому, будто не верил ни одному его слову. Иван Назарович многозначительно поскреб ногтем горбинку носа.

— Помиловав выборную станицу, великий государь, стало быть, простил и вора Стеньку Разина? — спросил он таким тоном, что не понять было, утверждает ли он высказанное, или сомневается. — И, стало быть, бояре не пошлют московских стрельцов разорять разбойный Кагальницкий городок? — И сам себе ответил теми словами, которые томили его душу вот уже всю зиму. — Ну, и быть большой беде, потому как до лета воровской клоповник изрядно разбухнет разбойной силой… И ты, Аника, сопровождал помилованных казаков до Астрахани? — Иван Назарович снова повернул лобастую голову к Хомуцкому.

— Спроводил, да не совсем… Вышли мы из Москвы без промедления, шли по саратовской дороге. И прошли город Пензу, а затем, будучи уже за рекою Медведицею в пяти или шести верстах, негаданно встретились с московскими стрелецкими полками, кои шли к себе домой из Астрахани за своей ненадобностью больше в тех краях. Довелось нам пристать к стану стрельцов для обеда, перекинулись недолгим разговором. От стрельцов и оповестились мы, что Стенька Разин, не сдав бывшие при нем двадцать пушек и прочее оружие, ушел на Дон и теперь там обретается…

Аникей Хомуцкий вдруг умолк, всунул в бороду пальцы, потеребил ее, как бы в раздумии, все ли говорить при воеводе, а может, что и в себе затаить от греха подальше. Но после недолгого молчания решился и повел неторопливый, но напряженный для него рассказ далее, и только пальцы попеременно сжимались в тугие кулаки и медленно разжимались…

— Поднялись московские стрельцы и пошагали своей дорогой, и мы расселись по подводам, каждый при своем поднадзорном с немудреным скарбом и харчами… А как стало темнеть и впереди объявилось какое-то сельцо альбо деревня, где я кумекал ночлег попросить, и случилось такое… чего мне и в голову прийти не могло! Атаман Лазарка Тимофеев нечаянным ударом локтем в подбородок опрокинул меня на подводу, выхватил ружье и ствол в грудь упер, грозясь стрельнуть, ежели я надумаю махать руками. По крикам на иных подводах уразумел я, что и стрельцы тако же изменным умыслом обезоружены: