Быт русской армии XVIII - начала XX века - Карпущенко Сергей Васильевич

Оглянулся я по сторонам, смотрю, стоит наших немало впереди, а как посмотрел на роту, то, как ни горько было, чуть не засмеялся: всякая шваль что ни есть, которые побольше ростом, понаставлены в переднюю шеренгу. Это все Мартын Иваныч так распорядился — известно, хозяйственный человек. Таким порядком, значит, и выбрали меня в гвардию. Ну, а нужно вам сказать, что мне очень не хотелось переходить из полка, привык я к роте, к начальству. Жалко было расставаться и с товарищами, в особенности с одним. Писаревым звали, из русских. А в роте прозывался Пыжовым, такой был безответный.

Бывало, как рота в поход, так впереди всех и прет. Какой-нибудь переход — не присядет, даже на привале. «Это, — говорит, — баловство». Ребята над ним шутить любили: засунут ему за ранец палку или старую подметку, он так все и несет — известно, безответный, а добрющая душа, рад поделиться последним куском и выпить не любил.

Попрощался я это с ротой, пособирал кой-какие должишки[23], продал свое имение[24]. Ребята меня жалели, даже сам капитан раз встретил и сказал: «Жаль, Маковнюк, что тебя не спрятал. Не думал, что выберут тебя в гвардию с таким рылом». — «Покорнейше благодарю, ваше благородие, на добром слове. Что делать, служба везде одна». А на самом деле вышло, что не одна — в гвардии в мои времена была куда труднее, просто не в пример.

Пригнали нас в Петербург, а на другой день прямо к начальнику, самому большому. Корпусный, что ли? Вышел он, такой бравый, генералов с ним столько, что и в жизнь свою не видал. Смотрю, ходит тут и тот, что нас в армии выбирал. Тоже при орденах, да такой тихенький, все сзади ходит, совсем другой, не то, что у нас был. Человек двадцать нас, все больше смуглых, да таких, у которых нос был тонкий и на конце вострее[25]. Записали в…полк и отправили в канцелярию, где генерал разбил по ротам. Мне досталось быть в 3-й гренадерской роте. Как я пришел туда, так просто наудивлялся. Казармы большие, окна светлые, коридор посередине широкий, а по бокам покои. Фельдфебель вышел нас принять, красивый такой, при часах (у себя все больше ходил в красном халате и трубку длинную, как господа, курил), так важно спросил нас, из какого полка, сколько меры и знаем ли какое мастерство.

Потом отвели нас в покои, а в покоях не так, как в армии: стены выкрашены, пол чистый, койки все высокие и обклеены разными бумажками, одеяло на каждой койке ситцевое, подушек по нескольку и поверх покрыты платками, а на платках нарисованы разные города или птицы, а то и сигналы исписаны. Самоваров, словно на продажу, и часов по стенам довольно. Над каждой, почитай, кроватью, около стены, разных картин поразвешано, да таких нет, как у нас в армии были: «Мыши кота хоронят», или «Страшный суд», или «Бобелина», а всё патреты генералов или барышень, и подписано: «Лето», «Зима», — просто чудо как хорошо. Вот я думаю себе: «Маковнюк, потаскался ты по деревням, спал на голой лавке или в сенях где-нибудь, на соломе, с шинелью под бок, под голову и ею же укрывался. Теперь будет тебе житье, поспишь на пуховиках». Ан, те пуховики не даром не достались.

Отделенный, значит, капральный, тоже видный такой, говорит, чтоб себе все завел. Пригнали мне это мундир и штаны такие, что чуть держатся, — старого срока, значит, а новые спрятаны в цейхгаузе, выдаются только на парад. Тут все на хитростях было — хорошие вещи все отобраны, носишь самое что ни есть худое, а с тебя спрашивают, чтоб все было исправно. Амуничку дали тоже плохенькую — давай справлять от себя. Я любил, чтобы около меня все было как следует.

Попотчевал отделенного, да не то, чтобы как у нас, полуквартой, а в трактир пошли. В первый раз чаем угостил, — сроду его не пивал, — ну, а там по рюмочке. Закусили, аж смотрю — полтинничка как не бывало, так что какие были деньжонки, все потратил на обзаведение.

Потом на службу нарядили. Идешь это по городу, чудеса такие! Дома большущие, окна светлые, а за рамами чего ни поставлено. Спросишь о чем-нибудь, товарищи смеются: «Ишь ты, — говорят, — армия необразованная!» Со службы придешь, все разные репетички делают, расчеты да дожидают приезда начальства. Конечно, для этого самого чистоту завсегда наблюдали, а чистота эта куда нелегко доставалась! Человек двести в роте, каждый разов десять войдет и выйдет, сколько тут одной грязи нанесут осенью да зимою, а требуется, чтоб пол аж лоснился.

При внимательном взгляде между гвардейским солдатом и армейским существует заметная разница. Гвардеец далеко не имеет той первобытной простоты, того чисто русского нрава, который отличает армейца. Армеец, не так далеко отделенный от крестьянского быта, более похож на вооруженного гражданина, тогда как гвардеец смотрит наемщиком, для которого за пределами службы ничего более не существует. Его мир — или казармы, или плац-парад. Сцены семейной жизни, ее радости и печали, в которых армейский солдат делается невольным соучастником, шевелят его сердце, не дают ему очерстветь. Общество женщин, каких бы то ни было, все же женщин, оживляет его существование, он добрее, менее эгоист, рад пособить ближнему из-за доброго слова. В деревне он нянчится с детьми своей хозяйки, помогает ей в хозяйстве. На маневрах, в походе, прежде, чем устроить себе палатку, он заботится устроить ее офицерам, часто не рассчитывая на самую ничтожную плату.

Гвардеец, потеряв большую часть мирных гражданских добродетелей, приобрел более внешности, более лоску и успел уже нахвататься из так называемой образованности чего полегче и что более льстит чувственности. Затворническая, казарменная жизнь, полное разъединение с семейным бытом (женатых в гвардии немного) притупляют его чувства. Женщина не представляется ему в виде матери с ребенком на руках или честной девушки. Нет, женщина для него только средство удовлетворения чувственности, притом средство, стоящее всегда некоторых расходов. Поэтому деньги для гвардейца — цель жизни. Он делается искателен, за каждую услугу ждет щедрой награды, работает по ночам, изнуряя себя, чтоб иметь лишнюю копейку и удовлетворить свою прихоть в ситцевой рубахе, кофе, чае, в беззаконном посещении трактира и других увеселительных учреждений.

Об армейском солдате было так много и так верно писано, что мы по нему составили понятие вообще о русском солдате, между тем гвардейский солдат — особенный тип и ждет описания.

— Я забыл вам рассказать про ротного командира, — продолжал Маковнюк. — Ротой нашей командовал князь Белозерский. На дугой день, как мы поступили, фельдфебель собрал нас к нему на смотр; вот подошел к нам князь, такой длинный да худой, сюртучок на нем новенький, так и блестит, — капитан Шаробоков и в большие праздники такого не надевал. Руки маленькие и в белых перчатках, а в глазу что-то вставлено, как зеркальце. Поморщился это, должно быть, не понравились, сказал «хорошо» и ушел к себе.

Как потом послужил я с ним, так увидел, что он такой чудной был, все как будто чем недоволен. Говорит это в нос, ходит все в перчатках. И рапорты подписывал и папироску курил — все в перчатках, ей-богу! Как пройдет мимо, так все от него духами разными пахнет. Это взойдет иногда в покой, — и то редко, — ну, конечно, народу много, один курит, другой амуничку справляет, дух-то и тяжелый. Он нос платком закроет или начнет нюхать какую-то сткляночку. Тоже раз было, взял ложку, щей попробовать, ложку-то вытирал, вытирал, и платком и всем, зачерпнул чуточку, попробовал, выплюнул и скривился. Даже обидно стало, лучше бы не пробовал, потому что щи, нечего Бога гневить, были отменные — пища куда не в пример лучше армейской.

Да и в роте-то он бывал, почитай, что раз в неделю, не больше. Оно, конечно, не годится, чтобы начальство безвыходно сидело в казарме, оттого что при начальстве всякое дело не спорится. Работал бы что-нибудь в рубашке да в одних исподних, оно бы тебе и свободней было, а тут нужно одеться. Иной раз и песенку бы для куража затянул — нельзя. А если что не ладится: зубок ли не берет, шило ли не туда идет, без начальства загнул бы крепкое слово, оно бы и полегчало, а то молчишь да сердишься, а дело-то пуще не клеится. А нехорошо тоже, когда начальство и совсем не ходит в роту. Тогда кажется, что некому заступиться за тебя.