Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века - Никита Николаевич Моисеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интеллигенции пришло время перестать быть «западниками» и «славянофилами» (или почвенниками), пришло время всмотреться в реальные черты современности, поступиться принципами «великих утопий», личными политическими амбициями или «жаждой реванша» и понять, что в мире, как и в горной реке, есть своя главная струя, и горе пловцу, который не захочет ей следовать!
Глава VII. Работа, поиски и смена декораций
Вычислительная техника и симптомы неблагополучия
Вспоминая первые полтора десятилетия моей московской жизни, я не могу выделить какие-то особо яркие факты – работа, работа и еще работа! Вычислительный центр Академии наук, где мне предложили одновременно с работой в Московском физико-техническом институте заведовать отделом, был одним из академических научных учреждений, которые активно сотрудничали с исследовательскими и проектными организациями, занятыми созданием авиационной и ракетной техники. Нам не приходилось искать задачи – они сами сваливались на голову. Причем в значительно большем количестве, чем мы могли тогда переварить. И они были мне по душе, поскольку требовали сочетания физической, инженерной интерпретации с хорошей и трудной математикой.
Моим главным партнером было КБ, Генеральным конструктором в котором был мой старый знакомый по МВТУ профессор В. Н. Челомей, хотя приходилось работать и с Королевым, и с Янгелем. Когда возникали некие трудные задачи, требующие вмешательства Академии наук, я предпочитал работы вести «дома», то есть у себя в ВЦ, с использованием тех вычислительных машин, которыми располагал наш Центр, опираясь на квалификацию моих коллег. Но в этой работе всегда принимали участие сотрудники наших «заказчиков». Бывали времена, когда в трех комнатах моей лаборатории работало до тридцати сторонних инженеров из разных КБ и НИИ. С середины пятидесятых годов мы оказались, к сожалению, не надолго, в центре целого круговорота вопросов, каждый их которых должен был быть решен «еще вчера». Возникавшие задачи были совершенно новыми. Они требовали и новых подходов, и новой математики, и всегда изобретательства. Это было какое-то научное «пиршество».
Вообще пятидесятые и первая половина шестидесятых годов были очень светлым временем для нашей научно-технической интеллигенции. Ее энергия, ее способности, умение – все это было нужно народу, нужно стране, нужно государству. Причины тому хорошо известны, они были известны и нам, но это нисколько не снижало нашего энтузиазма. Наоборот, мы чувствовали свою причастность к становлению Великого Государства. Что может сравниться с ощущением востребованности, нужности? Есть ли другие равноценные стимулы для оптимизма и желания работать? И особенно тогда, когда после смерти Сталина постепенно начало исчезать чувство страха, когда росла раскованность людей.
Читая сейчас воспоминания диссидентов, я вижу, в сколь разных мирах мы жили. У нас просто не было «кухни» и «кухонных разговоров». Мы говорили о том, что нас интересовало, достаточно свободно не только на кухнях, но и на семинарах, конференциях. И не очень стеснялись в выражениях, особенно после XX съезда. Постепенно, конечно, выработались некоторые «правила игры», которые большинство приняло и соблюдало. Они включали, разумеется, и различные табу: богам – божье, а кесарям – кесарево. Впрочем, «кесарево» нас трогало очень мало – политикой мы не занимались. Мы жили в мире науки, в мире техники. Здесь мы имели полную свободу и «даже больше» – нас увлекало соревнование с Западом, и мы совершенно не собирались проигрывать. Сегодня, в эпоху «безнадеги», очень невредно вспомнить об этом настрое и реальности тех лет. Он был свойствен огромному большинству «технарей», в том числе и будущему великому диссиденту и великому гражданину А. Д. Сахарову. Однажды в те годы мне довелось провести несколько дней в Арзамасе, и я пару раз обедал с Андреем Дмитриевичем. Мы в равной мере были увлечены своими делами. Когда я встретил Сахарова в Москве лет через десять-двенадцать, я его не узнал. Это был уже другой человек. Я думаю, что в той или иной степени мы все пережили становление и разрушение своего внутреннего послевоенного мира. И что греха таить – это был мир молодости, мир веры в свою страну, мир надежд и стремлений в будущее. А большевики, партия, коммунистическое завтра – об этом мы и не думали. Всему подобному приходит конец, а Россия должна остаться. Об этом мы говорили и очень откровенно, никого особенно не стесняясь.
В те годы я много ездил по заграницам, читал циклы лекций, выступал с докладами и всюду читал их по-русски, кроме Франции, поскольку говорил по-французски. Аудитории всегда были большими и заинтересованными. Я видел, что в той области науки, где я работал, мы идем по меньшей мере вровень с Америкой. И мне порой казалось, что я увижу, как однажды русский язык утвердится в роли второго интернационального языка научного общения.
Иллюзия все-таки хорошая вещь: она рождает веру в будущее, энергию и увлеченность, а значит, и новые стимулы. И новые идеи.
Но симптомы неблагополучия появились уже тогда, более чем за тридцать лет до начала перестройки. Мы их увидели очень рано, но надеялись, что они еще не говорят о смертельном недуге, и верили в то, что есть надежда, что они постепенно могут быть устранены волею тех, от которых зависят судьбы страны. А то, что эти судьбы зависят от небольшого числа конкретных лиц, считалось аксиомой. Вера в доброго и умного царя всегда бытовала в русском менталитете – еще одна горькая утопия, вложенная в нас не только большевиками. Но как она упрощала жизнь: достаточно научить этого умного, и все станет на место!
Среди видимых симптомов, возможно, важнейшим из них было состояние дел с вычислительной техникой. В истории ее становления и трудностях развития и использования как бы сфокусировалась вся несостоятельность нашей общественной организации и неспособность общества остановить свое движение к неизбежной катастрофе.
Забегая вперед, я хотел бы заметить, что причина последующей деградации заключалась не в том, что мы прозевали новый взлет научно-технического прогресса, а в принципиальной неспособности его принять. Академик М. А. Лаврентьев, многие другие, в том числе и автор этих размышлений, еще в средине пятидесятых годов говорили о том, что восстановление и развитие промышленности надо проводить на новой технологической основе. Но ведомства могли только «гнать вал». Вот этого мы тогда не понимали. И судьба использования вычислительной техники очень наглядно демонстрирует особенности нашей системы отраслевых монополий.
Вычислительная машина, некий удивительный ламповый агрегатор, родилась в Советском Союзе почти одновременно
