Белые паруса. По путям кораблей - Юрий Усыченко

Старший из джентльменов был в красной фланелевой рубашке и так объяснил свой наряд:

— Жена сказала: раз ты идешь к большевикам, должен сделать им приятное, одеться в их любимый цвет.

Второй гость спросил, не знаю ли я, где сейчас Semen Budeni. Я ответил, что Семен Михайлович Буденный пишет мемуары, которые имеют большой успех. В свою очередь, осведомился, чем вызван интерес американского делового человека к советскому маршалу. Оказалось, приятель нашего гостя был летчиком-волонтером одной из интервентских армий.

— Ну и?..

— О, это было ужасно! Он вспоминал, что ничего страшнее конной атаки буденовцев на свете нет.

Я не стал строить из себя дипломата и засмеялся. Было приятно слышать, что красные кавалеристы нагнали такого страху на заокеанского добровольца.

Гостям показали «Горизонт», и они ушли очень довольные.

Совсем по-другому закончилась встреча, которая была у меня на берегу.

Наверно, всему виной муха — назойливая, цепкая. Мы шли по центральной улице города, когда она села мне на висок. Лапки ее противно щекотали кожу. Сразу вспомнились рассказы о сонной болезни и других африканских хворобах. Я произнес то, что произнесли бы девять из десяти мужчин на моем месте, хлопнул себя по виску. Проклятое насекомое улетело. Но — увы! Рукой я задел очки, брызнули осколки стекол. Чудные очки без оправы, сделал их во Львове особый мастер-библиофил, которому я преподнес книгу с автографом. Моряки любят подразнивать и уверяли, что в очках этих я похож на профессора. Их то я и лишился.

Пришлось думать о замене.

Рядом с ненатурально причудливой, наполненной коврами, буддами, шалями индийской лавкой нашли что-то похожее на оптическое заведение.

Там был еще один посетитель. Опершись о прилавок, стоял мужчина лет сорока с небольшим, худощавый, спортивного типа блондин, на узком лице морщины, глаза голубые, неторопливые. Говорят, среди голубоглазых часто встречаются меткие стрелки. Левый рукав добротного пиджака пуст, засунут в карман.

Я заметил, что незнакомец прислушивается к нашему разговору. Поймав мой удивленный взгляд, он пояснил:

— Вы догадались, я понимаю по-русски.

Речь у него правильная, хотя с сильным акцентом. Промолчать вроде бы и невежливо, и я безразличным голосом ответил:

— Вот как?

— Вот так! Изучил его, как слышите, неплохо.

— Пожалуй, — согласился я.

Продавец или хозяин лавки — молодой итальянец с заботливо отлакированными волосами, беспокойно поглядывал то на нас, то на нашего неожиданного собеседника. Нам тоже начал не нравиться тон разговора — было в нем что-то неприятное, возбужденное. Продолжать не хотелось.

— Почему вы не спросите, откуда я знаю русский язык?

Вопрос звучит, как требование. Мне это не нравится, надо его осадить.

— Воспитанный человек старается не досаждать другим ненужными вопросами.

— Упрек мне и похвала вам?

— Понимайте как угодно.

— Я сам отвечу. Я воевал в России! Дрался под Киришами. Вы слыхали о Киришах?

Лавка с тускло поблескивающими стеклами очков, оправами, непонятными линзами, подзорными трубами, окулярами ушла куда-то, ушел африканский город — узкие улицы, разноязычная толпа, ласковое солнце, нет спутников моих и меня, каков я есть сейчас; вокруг ночь, мороз, на передовой время от времени подобно усталой собаке пробрешет пулемет и стихнет, лейтенант Минеев берет меня с собой на задание бомбардиром, в воздухе ветрено и темно, прожекторы шарят огромными лапами, стремясь схватить, смять наш «У-2»; над Киришами по команде лейтенанта я дергаю бомбосбрасыватель, на низкие облака падают багровые отсветы, с земли к фанерно-перкалевому самолетику тянутся разноцветные струи огня и каждая метит мне в сердце — только в сердце…

— Хорошее воспитание не позволяет вам задавать вопросы. Отвечать на вопрос вы должны. Вы слышали о Киришах? Это там был ключ от блокады Ленинграда! — настаивал однорукий.

Этот истерик мне надоел.

— Да, я слышал о Киришах. Я летал бомбить вражеские позиции в Киришах… Пошли, товарищи, подберем очки в другом месте.

— Понимаю, господа не желают продолжать беседу. Или, может, не решаются продолжить?

Не сговариваясь, мы молча смотрим на его пустой рукав. Гримаса бешенства перекосила его лицо.

— Нет! Не все кончено! У наших будет водородная бомба. Мой русский язык еще пригодится!

Мы повернулись и, не говоря ни слова, вышли.

На улице было солнечно и свежо. Прошлое пыталось накрыть нас черным ночным крылом, всполохами взрывов, отблесками бомбежек. Прошлое — только прошлое, и никогда не вернется вновь.

Такова была еще одна встреча в далеком экзотическом Триполи.

А настоящий Триполи, колониальный город, показал нам человек, с которым мы не обменялись ни словом: никто из нас не говорил ни по-арабски, ни по-итальянски, друг наш не знал английского и, конечно, русского.

Дело было так.

Возвращались из поездки по городу. На перекрестке машина вдруг повернула на новую не знакомую нам дорогу. Мы переглянулись. Я посмотрел на шофера. Лет под сорок, спокойное, привычно замкнутое выражение лицо курчавые волосы цвета «перца с солью» — поблескивает седина, коричневые сильные руки уверенно лежат на руле автомобиля. Без шапки, одет в обычную для простого люда шинель, которую носят, как халат, запахиваясь, а не застегиваясь.

Шофер на мой взгляд не ответил, держался так, будто все идет по заранее согласованному плану.

Ладно, узнаем, что будет дальше.

Парадные улицы остались позади. Мы ехали мимо складов, бараков, мастерских, в темной глубине который копошился люд. Грязные мостовые, ветер гонит обрывки бумаг. Прохожие угрюмо и недоброжелательно оборачиваются вслед автомобилю с европейцами. Старик, восседавший на тележке, которую вез бодрый ослик, не уступил нам дорогу.

Проехали и эту часть города. Началось похожее на дурной сон. Трудно описать и невозможно вообразить советскому человеку, не видевшему это своими глазами, убожество, беспросветную нищету, представшую перед нами. Друг к дружке лепились странные сооружения из проржавевшей жести, толя, картона. Многие не имели дверей и вся внутренность страшной лачуги видна с улицы. Оборванные дети бродят по песчаным барханам, вяло перебирая тонкими ножками. Простоволосые негритянки в стиранных-перестиранных платьишках варят еду на костре, как тысячелетия тому назад. Подростки — обмусоленный окурок в углу рта, волчий взгляд исподлобья. Седоголовые старики, неопрятные старухи. Ветер бубнит железом, из которого сооружена лачуга, срывает с крыши распластанный «стандартойловский» бидон. На свалке искореженные автомашины, горы непонятного хлама. За свалкой еще поселок, нет, не поселок! — не знаю, как назвать, — групповое пристанище обездоленных, которым нет места под васильковым африканским небом, которых не пустят на набережную, где дворцы, где бриз играет узорчатыми кронами пальм.