Холод страха - Мишель Сланг

Было это — когда?.. два?.. три?.. месяца назад. Боюсь, мне становится все трудней помнить точные даты. Когда я рядом с моим бессмертным сокровищем, время утрачивает для меня всякий смысл.

Я больше не подхожу к телефону, хотя иногда прослушиваю автоответчик. Мой начальник не звонил уже очень давно. Меня это не трогает. Я не собираюсь возвращаться на службу. Я это знал еще тогда, только себе не признавался.

Афра теперь гораздо более подвижна, чем была, когда я ее только-только собрал. Вначале самостоятельно она передвигалась только после наступления темноты. Теперь она ходит по дому с утра и до утра. Я слежу, чтобы занавески были задернуты. Соседи и так изводят меня за состояние моего двора — не хватает только, чтобы Афра крутилась неодетая перед окнами.

Я теперь редко выхожу из дома. Да мне это и в тягость. В последний раз, когда мне пришлось выйти, улицы были полны гигантских жирных личинок, втиснутых в костюмы и юбки с разрезами. Кончилось тем, что меня вытошнило под живой изгородью, и я вернулся домой, так и не добравшись туда, куда шел.

Но еще до того я побывал возле старого дома, где нашел Афру. Хотел узнать судьбу остальных вещей Дрейдена. Но увидел только выпотрошенные огнем стены с забитыми фанерой оконными и дверными проемами.

Иногда Афре нравится одеваться в платья, которые не взяла с собой моя жена. (Конечно, она в них тонет. Моя супруга могла бы соперничать со слонихой!) Афре нравятся старые халатики моей жены — которые она носила до беременности. Вот и сейчас, пока я пишу, она сидит в халатике — парижская модель из лилового шифона с кружевами у горла. Я всегда предпочитал его всем остальным.

Афра сидит перед туалетным столиком и играет с серебряной щеткой для волос, которую жена подарила мне на мое тридцатишестилетие. Я вижу свое отражение в зеркале, перед которым она расчесывает щеткой свои призрачные волосы.

Кожа у меня бледная, если не считать багровых меток на бедрах, плечах и в паху. Особенно сильно воспалена моя крайняя плоть, хотя укус на плече тоже выглядит достаточно скверно. Моя Афра — очень страстная женщина. Никакого сравнения с моей женой. Да и ни с какой другой женщиной тоже. Где им!

Сегодня утром я спускался по лестнице и чуть не упал в обморок от слабости. Вцепился в перила, чтобы устоять на ногах. А когда спустился, нашел извещение от электрокомпании, что у меня отключат электричество. По-моему, на дворе декабрь. Или даже уже наступил следующий год.

Афра завершила свой вечерний туалет. Она отворачивается от зеркала и улыбается мне. Хотя она ни разу не произнесла ни слова, мы разделяем близость, для которой не нужны никакие слова.

У меня такое ощущение, что я стою у края великой тайны и-вот-вот ее познаю. По мере того как я слабею, мне все ясней представляется ответ. Скоро-скоро я смогу увидеть все. Больше никаких утаек. Головокружение, сопутствующее истинной любви, сделало меня философом.

Чтобы написать все это, мне потребовалось три дня. Ничего больше я добавить не смогу. Держать ручку в пальцах требует чересчур больших усилий. Я так устал, что не сумею перечитать написанное, чтобы проверить, верно ли я все изложил. Не то чтобы это имело хоть какое-то значение.

Она приближается ко мне, халатик колеблется вокруг нее, будто лиловая дымка, ее зубы клацают в предвкушении наших любовных объятий. Моя кожа горит в ожидании ее острых ласк. Она обещает мне совершенство: неизменное и вечное.

Скоро. Пусть это будет скоро.

Валери Мартин

Возлюбленные моря

В безлунные ночи море — черно, и лишь огни кораблей тщатся рассеять черноту пространства, удвоенную чернотою воды. Но тьма, точно анаконда жертву, проглатывает свет… и люди на берегу глядят, глядят в море. Нет, им не видать кораблей, не увидеть тонущих моряков, ничего не увидеть — ни мертвого, ни живого. Ничего — только волны набегают и отступают, впиваются и впиваются в полосу прибоя, манят ни в чем не повинных, неразумных влюбленных — дальше, еще дальше. Они не боятся, они храбрятся друг перед другом. Они смеются, указывают друг другу на воду, не видимые никому, скидывают одежды, вступают в море. Волны подталкивают их, волны играют, взметаются вкруг белых бедер женщины, шлепают, шутя, по плечу мужчины, брызжут соленой пеной ему в глаза. Они оборачиваются друг к другу, они не видят почти ничего, но они оба — сильные пловцы, и вот, рука об руку, они идут чуть подальше, туда, где чуть-чуть поглубже, и волны принимают их в свое объятие — их, обнимающих друг друга. Женщина теряет равновесие, женщина хватается за мужчину, женщина поднимается в воде, держась за него, он поддерживает ее — и смеется, и целует ее смеющимся ртом.

Никто не увидит их, никто не услышит, и люди, те, что найдут на берегу сброшенную одежду, не найдут любовников — уже никогда. Мимо плывет одинокая русалка — и слышит смех, и останавливается. И глядит. Но даже русалочьи глаза, странные, светлые, рыбьи, с трудом различают любовников так эта ночь черна, так безлунна. Русалка могла бы спеть и для них, как пела для многих тонущих смертных, но слишком устала сегодня, и слишком тяжко лежит на сердце груз слишком долгого одиночества. Много, много месяцев не встречала она никого одной с нею крови. Чуть не погибла — всего лишь несколько дней назад, когда проплывала мимо парохода. Перед глазами и сейчас — огромные лезвия винтов, страшные, механические, в голове — миг, когда, поглядев вверх, поняла, что лишь на волосок от гибели. Вот тогда и повернула она к берегу и теперь плывет в волнах, в тех, что качают тела любовников вверх-вниз. Русалка ныряет, уходит под воду и явственно видит женщину — длинные волосы шевелятся у лица, рот широко раскрыт в беззвучном крике. Русалка думает: да, если бы этот крик не был беззвучен, громко бы он прозвучал — так, что люди примчались бы на помощь издалека. Но вода захлестнула рот женщины раньше, чем она успела вынырнуть, — и что же, больше никто ее не услышит. Она цеплялась за мужчину — а он, обезумевший от страха, отталкивал ее. Шутка, все началось с шутки, ночь была жаркой, бездвижной, черной, и единственным светом в ней светился белый прибрежный песок. Мужчина и женщина брели по пляжу, и останавливались, и целовались, и ласкали друг друга, и смеялись так счастливо, так уверенно, а теперь? А теперь она тонула, а он не в силах был спасти ее. Это она, умирая, утянула его с собой. Плохо, плохо.

И русалка, взлетая на гребне волны, обернется в последний раз — и увидит одну лишь руку, что тянет из воды судорожно сведенные пальцы. Пальцы словно пытаются что-то схватить, удержать, мгновение — и вода смыкается над ними.

Море всегда исполнено смерти, теперь — еще больше, чем раньше. Дважды уже в короткой своей жизни плыла русалка по морю, красному от крови. В первый раз затянуло в гребной винт парохода кита, во второй — шла война, тонули люди. Корабль был торпедирован, и моряки, истекая кровью, падали в воду, а доделали дело акулы. Русалка нырнула тогда как можно глубже, чтобы не слышать боя, оглушающего грохотом, не видеть ослепляющих взрывов. Один из тонущих заметил, как она уплывает, ухватился за нее, и она стряхнула его руки. Русалка не любила, когда ее видят люди, пусть даже и умирающие. Забавно, конечно, незримой петь для них — для них, с полными ужаса, расширенными глазами, для цепляющихся в последнем отчаянии за обломки лодки, разбитой бурей, для колотящих смешно по воде жалкими, бесполезными ногами; вот тогда-то и стоило, укрывшись в волнах, петь для них. Очень часто они только еще сильнее пугались, и лишь несколько раз она видела, как странный покой снисходил на тонущего, как борьба за жизнь делалась все машинальнее, становилась все менее яростной, как в конце концов он просто, пока мог, держался на поверхности, а после опускался вглубь — тихо, без панического дерганья, без усилий, смотреть на которые отвратительно. Страшно умирал один человек, совсем близко, и это было так любопытно, что она не удержалась и подплыла — и человек в последние мгновения своей жизни увидел ее. Увидел глазами, широко распахнутыми, полными потрясения долгого, неравного сражения со смертью, сражения, в котором, даже зная, что проиграл, невозможно заставить себя сдаться. Увидел — и потянулся к ней, открывая рот, словно что-то хотел сказать, но изо рта хлынули не слова — кровь, и она отчетливо поняла — для него все кончено. Вообще-то по русалочьей своей природе жалости к людям она не испытывала, но этот — этот ее заинтересовал.

Ночь была темная, спокойная, а человек — далеко от земли, так далеко, что пройдет, наверное, много дней, прежде чем тело его выбросит на какой-нибудь дальний берег — раздутое, неузнаваемое тело. Он плыл в маленькой лодчонке, один-одинешенек, все дальше в открытое море, и русалка наблюдала за ним дни напролет. Сильный шторм, разбивший его суденышко, утих быстро, и он непонятно как уцелел, ухватившись за обломки. Наступили дни безнадежного выживания. Она все смотрела издалека, прислушивалась к его бессвязному бормотанию. Под самый конец он изумил ее — затянул песню, заорал что было сил, хотя вот сил-то у него почти и не осталось. Песню, веселую, живую, понять она не смогла, но когда человек был уже мертв, сделала нечто, чего не делала никогда — прикоснулась к нему. Странная, уже коченеющая кожа, зачаровывавшая ее. Она обхватила человека за плечи и увлекла его за собою, глубоко, туда, где вода чиста и спокойна, туда, где его можно разглядеть как следует. Странные глаза, которые так не похожи на ее. Изумленное открытие ногтей на пальцах его рук и ног. Рот, показавшийся ей немыслимо безобразным. Признаки пола, смутившие ее. А потом, в приступе внезапного отвращения, она торопливо уплыла, оставив его лежать, распростертого на ложе кораллов и водорослей, — пища проплывающим мимо огромным рыбам.