Абсолютист - Джон Бойн

— Тогда я сам! — рычит Клейтон.

— Нельзя, сэр, — не отстает Уэллс. — Устав запрещает. Погодите минутку, я сейчас сбегаю в окопы и найду кого-нибудь. Из новеньких, кто с ним незнаком.

Я не узнаю ни одного из пяти парней, которых выстроили, чтобы убить Уилла. Все они очень испуганы. И чисто вымыты. Двое заметно трясутся.

Я подхожу к ним. Клейтон удивленно смотрит на меня.

— Вам шестой нужен? — спрашиваю я.

— Нет, Сэдлер, — говорит пораженный Уэллс. — Только не вы. Возвращайтесь в окоп. Найдите Мортона. И пошлите его сюда, хорошо?

— Вам шестой нужен? — повторяю я.

— Я сказал — нет, Сэдлер!

— А я сказал, что буду шестым.

С этими словами я беру шестую винтовку. Ненависть пульсирует у меня в жилах. Я выпячиваю челюсть, чтобы заглушить боль в скулах, но каждое движение ощущается как новая пощечина.

— Отлично, раз так, — рявкает сержант Клейтон, жестом приказывая караульному открыть дверь. — Ведите его, уже пора.

— Сэдлер, одумайтесь, ради бога, — шепчет Уэллс, хватая меня за руку.

Но я сбрасываю его руку и занимаю место в строю. Мне нужна голова Уилла на блюде, черт бы его побрал. Я проверяю магазин винтовки и досылаю патрон. Справа и слева от меня стоят солдаты, но я не обращаю на них внимания.

— Капрал Уэллс, с дороги, — командует сержант Клейтон.

Тут я вижу его. Уилла. Его выводит из камеры наверх охранник — лицо Уилла завязано черной тряпкой, над сердцем приколот клок красной ткани. Он поднимается неуверенно и застывает на верхней ступеньке. Я гляжу на него и вспоминаю все. Его слова звенят у меня в ушах. Я едва удерживаюсь, чтобы не броситься на него и не разодрать на куски голыми руками.

Сержант Клейтон командует, и мы замираем с поднятыми винтовками — шесть человек бок о бок.

«Что же ты делаешь?» — спрашиваю я себя. Голос разума умоляет меня остановиться и подумать. Но я его игнорирую.

— Цельсь! — кричит Клейтон, и тут Уилл, храбрый до последнего, срывает повязку, желая глядеть в лицо своим убийцам. На лице его читается страх, но вместе с тем и сила, мужество. И тут он видит меня, и его лицо меняется. Он потрясен. Он смотрит на меня. Он в ужасе.

— Тристан! — произносит он. Это его последнее слово.

Слышится команда, и мой указательный палец давит на спусковой крючок. Грохочет залп шести винтовок — и моей в том числе, и вот мой друг лежит на земле бездыханный. Его война кончилась.

Моя — только начинается.

Тяжкое бремя позора

Лондон, октябрь 1979 года

Я увиделся с ней еще раз.

Почти шестьдесят лет спустя, осенью 1979 года. За пару месяцев до того к власти пришла миссис Тэтчер, и у нас было ощущение, что цивилизованный мир, каким мы его знали, кончается. Мне исполнился восемьдесят один год. Об этом написали в газетах, и еще я получил от литературного общества письмо, в котором выражалось желание вручить мне бесформенный кусок бронзового литья, вделанный в кусок дерева, с торчащим из него серебряным пером — при условии, что я напялю фрак, поприсутствую на торжественном ужине, произнесу небольшую речь, зачитаю короткий отрывок текста и на пару дней отдамся на растерзание прессе.

— Но почему нельзя отказаться? — спросил я у Ливитта, моего издателя, который настаивал, чтобы я принял приглашение. Ливитту тридцать два года. Сплошные подтяжки и набриолиненные волосы. Он унаследовал меня две книги назад, когда Дэвис, мой давний издатель и друг, скончался.

— Ну, во-первых, это будет очень невежливо, — объяснил он, словно увещевая ребенка, не желающего выйти поздороваться с гостями и прочитать стишок. — Эту премию очень редко присуждают. Точнее, вы будете всего лишь четвертым, кому ее присудили.

— И остальные трое уже умерли, — заметил я, глядя на имена предыдущих лауреатов — двух поэтов и романиста. — Вот что бывает с людьми, которые начинают принимать такие награды. Им больше не к чему стремиться. Остается только умереть.

— Тристан, вы не умрете.

— Мне восемьдесят один год, — напомнил я. — Мне приятен ваш оптимизм, но даже вы не станете отрицать, что моя смерть весьма вероятна.

Но он все умолял, и я в конце концов устал сопротивляться, — пожалуй, одно это сопротивление могло меня прикончить. Так что я пришел и отсидел свое во главе стола среди юных дарований, которые мило щебетали, рассказывая мне, как они восторгаются моим творчеством, но все же в своем творчестве стремятся достигнуть абсолютно иного эффекта, хотя, конечно, для молодежи совершенно необходимо изучать труды своих предшественников.

Общество литераторов вручило мне семь лишних билетов на мероприятие — я решил, что это не очень деликатно со стороны организаторов: им известно, что я всю жизнь жил один и у меня нет никаких родственников, даже племянников и племянниц, которые скрасили бы мою одинокую старость и коллекционировали бы мои письма после моей смерти. Я намеревался отослать билеты обратно или отдать их в ближайший университет, где я иногда читаю лекции. Но в конце концов я раздал билеты нескольким верным людям, которые на протяжении долгих лет блюли мои деловые интересы, — агентам, журналистам и так далее. Большинство из них уже давно на пенсии. Кажется, они были счастливы потратить вечер на мое чествование, своего рода мемориальную службу в память тех лет, когда мы все вместе были на гребне волны.

— Рядом с кем вы хотите сидеть на ужине? — спросила секретарша, позвонив мне утром. Большое неудобство, так как я обычно пишу с восьми утра до двух часов дня.

— С принцем Чарльзом, — бездумно ответил я. Чарльза я встретил однажды у кого-то на приеме в саду, и меня впечатлили кое-какие, явно незаученные, его замечания по поводу Оруэлла и бедности. Но этим наше знакомство и ограничилось.

— Хм, — сказала секретарша, несколько растерявшись. — Кажется, его нет в списке гостей.

— Тогда я всецело доверяюсь вашему прозорливому выбору. — На этом я повесил трубку, а потом снял и оставил рядом с аппаратом до конца дня.

В результате слева от меня оказался молодой человек, недавно удостоенный звания величайшего молодого писателя Земли или что-то в этом роде за короткий роман и сборник рассказов. Молодой писатель был украшен летящими светлыми локонами и чем-то напомнил мне Сильвию Картер в расцвете красоты. При разговоре писатель размахивал сигаретой и выдувал дым мне в лицо. Он был почти невыносим.

— Надеюсь, вы не возражаете. — Тут он извлек из-под стола пакет из книжного магазина «Фойлз», что на Чаринг-кросс. — Я купил несколько ваших книжек. Не подпишете ли?

— С удовольствием. Кому посвящение?

— Мне, разумеется, — ухмыльнулся он, в восторге от самого себя. Он был уверен, что празднество в мою честь — лишь уловка, чтобы заручиться его присутствием.

— Так как же вас зовут? — вежливо уточнил я.

Когда книги были наконец подписаны и вновь надежно укрыты под столом, юнец подмигнул и положил руку мне на предплечье.

— Я читал вас в универе, — произнес он так осторожно, словно признавался в нездоровом интересе к девочкам-школьницам. — Если честно, до тех пор я про вас не слыхал. Но мне показалось, что некоторые ваши книги чертовски хороши.

— Спасибо. А другие? Менее чертовски хороши?

Он поморщился и задумался.

— Слушайте, я, конечно, не берусь судить, — начал он, посыпая пеплом коктейль из креветок, а затем пустился перечислять многочисленные недостатки моих книг, объясняя, что, пожалуй, очень хорошо поместить такого-то в такую-то ситуацию, но если добавить такое-то осложнение, то все рассыпается, словно карточный домик. — Но вообще-то, надо признать, у нас не было бы современной литературы, если бы несколько предшествующих поколений не заложили такой надежный фундамент. По крайней мере, за это вы заслуживаете похвалы.

— Но я, кажется, еще жив, — заметил я, призрак за собственным столом.

— Ну разумеется! — воскликнул он, словно желал развеять мои сомнения; как будто мои слова были продиктованы старческим слабоумием и я не до конца уверен, что живу на свете.

Короче, я поддался на уговоры. Гости произносили речи, фотографы щелкали, я подписывал книги. Принесли телеграмму от Гарольда Уилсона, который утверждал, что он мой поклонник, но ошибся с фамилией и назвал меня мистером Сэндлером. И другую — от Джона Леннона.

— Вы сражались в великой войне? — спросил меня журналист из «Гардиан» в длиннейшем интервью, которое должно было выйти по поводу моего награждения.

— Я не вижу в ней особенного величия, — заметил я. — По правде сказать, если мне не изменяет память, она была совершенно чудовищна.

— Да-да, — журналист неловко засмеялся. — Только… вы никогда о ней не писали, верно?

— Разве?

— Ну, во всяком случае, в явном виде, — сказал он и тут же дико испугался — вдруг он забыл про какой-нибудь из моих эпохальных трудов?