ГОРОД - Эрнст Саломон

Какое дело до всего этого нам, которые медленно сгорают и обугливаются, и, все же, тележка, спотыкаясь, катится себе дальше? Ответственность, думал Иве, ответственность, и ни одна свинья не спрашивает нас там, где мы ее несем. Где я уже говорил это? - спросил он себя, «я хочу чтобы меня спраши­вали там, где я несу ответственность», ах да, во время предварительного рас­следования я сказал это председателю суда земли Фуксу, с которым я говорил, и с которым не говорил Клаус Хайм. Клаус Хайм. Иве встряхнулся и сказал: - Вероятно, вы правы. Крестьянин Хелльвиг медленно двинул вперед руку и оставил ее на середине стола. Приходите, все же, к нам, тихо сказал он. И вне­запно на Иве напал безумный страх, шипящий страх, который щекотал его жа­ром своим остроконечным пламенем у шеи и под глазами, ядовитое мучение комического, ужасно серьезного вопроса. Что будет, если мы еще раз обманем­ся сами - потеряли сто лет из-за позора, поддавшись западному соблазну, и еще на сто лет станем жертвой восточного зова - будет ли так? И если - Иве пристально посмотрел на пятнистую скатерть, и на одну секунду в его уме сверкнуло смешное в его ситуации, чтобы тут же снова погаснуть перед натис­ком страха, - и если и да, то давайте посмотрим, что мы потеряли и что выигра­ли? Почти все потеряли и почти ничего не выиграли. Выиграли единство ма­лонемецкой империи и уверенность нового начала. Это все? Выиграли все, что думали против времени, от Новалиса и Гёльдерлина и Гёте до Ницше. Это все. Достаточно ли этого? Этого недостаточно. Этого на самом деле недостаточно, если мы меряем это надеждой, которая позволяет нам жить, и силой, которую мы чувствуем в нас. И теперь, когда покрывало Бога еще раз развевается мимо нас, снова ухватиться за его кончик, из глупости, инертности, трусости, затор­моженным уже испорченным, сгнившим и погрязшим в разврате соком? Еще раз должны отказываться на сто лет и для ста ошибок, уже чувствуя цель перед от­крытыми глазами и в раскаленных сердцах, с вестью на губах, в которых упражняется негибкий язык, и снова утонуть, и кто знает, не навсегда ли? Что тогда, и мы гонимся за временем, как жадная собака за катящимся перед ней куском хлеба? Итак, начинать снова с самого начала, начинать с самого начала еще раз; жить в духе Клейста, вот так, подумал Иве, и провел рукой себе по шее, жить по Клейсту, тогда это значит, умирать тоже по Клейсту! Приходите к нам, - сказал крестьянин Хелльвиг, и Иве поднялся. Он двинул своей рукой до середины стола, наклонился вперед и сказал: - Я хочу точно объяснить вам, что разделяет меня с вашей партией в первую очередь. Это принцип интерна­ционализма партии. И Иве напряженно ждал, скажет ли что-нибудь Хелльвиг, но он ничего не говорил, он также не делал движения рукой, он стал немного бледнее и открыто смотрел Иве в глаза. Этот принцип побудил вас, побудил партию, - осторожно продолжил Иве после маленькой, напряженной паузы, - не обращать внимания на различное положение аграрных производственных отношений в отдельных странах в той мере, которая, например, придавала жи­вую подвижность ленинской тактике. Партия пытается так своей пропагандой вносить в крестьянское движение элементы, которые, собственно, не принад­лежат к сущности движения, и добивается, таким образом, в конечном эффекте расщепления, которое полностью препятствует достижению нашей, для обеих сторон предварительной цели - разрушения системы. Естественно, никто не может ожидать, что партия откажется от жизненно важного для нее принципа, но нужно было бы ожидать, что она для исполнения ее принципа воспользуется средствами, которые позволят крестьянам поэтапно действовать вместе с нею, это значит, средствами, которые не угрожают жизненно важным вопросам дви­жения. И это нужно было бы ожидать, потому что абсолютно не вызывает со­мнений - если говорить словами из коммунистической терминологии - что аг­рарный сектор партии может быть переведен из фазы теоретических решений в фазу практического революционного действия только через тесное соединение с самой боевой частью немецкого крестьянства. Это так, и этого факта доста­точно, чтобы предоставить крестьянскому движению позицию, с которой оно могло бы достаточно настойчиво предъявлять свои условия. - Жизненно важ­ным вопросом крестьянского движения был бы, - спросил Хелльвиг, - отказ коммунистов от упразднения имущественного сословия? Ну, исходя из моих точных знаний, и как ответственный функционер партии я могу объяснить вам, что этот отказ возможен при условии преобразования имущественного сосло­вия, которое может регулироваться только ответственным комитетом крестьян­ства. - Но это фашистская мысль, - сказал Иве. - Это марксистская мысль, - сказал крестьянин Хелльвиг, - так как крестьянство живет в тех условиях суще­ствования, которые делают его классом, так как эти условия принципиально разделяют его с другими классами. Поэтому оно также принципиально прини­мает участие в классовой борьбе, но в сравнении с пролетариатом и буржуази­ей обладает той своеобразной особенностью, что оно ради своего классового характера может менять фронты. С той же легкостью, с которой оно, не отказы­ваясь как класс от чего-то существенного в своем своеобразии, могло участво­вать в капиталистическом развитии, оно также может, в этом нет никаких со­мнений, приспособиться и к социалистическим формам производства, оно даже должно сделать это, потому что его собственная тенденция ведет его к этому. Так преобразование крестьянского имущего сословия будет определяться изме­нением собственного, но не чужих классовых положений. Программа Коммуни­стической партии Германии только показывает крестьянам то, кто его потреби­тели. - Вопрос в том, - сказал Иве, - в какой мере при этом контроль аграрного производства может оставаться в руках крестьянского класса - и мы принима­ем, что коммунизм действительно мог бы признать его. - Он останется под кон­тролем Коммунистической партии, - сказал Хелльвиг, - и даже тот простой факт, что я, владелец двора Хелльвиг, могу при этом быть функционером пар­тии, должен был бы показать вам, какую большую свободу действий предостав­ляет не только ленинская тактика. - Иве задумчиво посмотрел на своего собе­седника. Я восхищаюсь вашим мужеством, - сказал он, - не только тем, с кото­рым вы переинтерпретируете в марксистские теории те вещи и намерения, ко­торые не обязательно и логически присутствуют в них, но и тем, с которым вы верите, что сможете приступить к их практическому оформлению. Внезапно Хиннерк сказал: - Знаешь, у крестьян ты мне больше нравился. - Я тоже, - свирепо сказал Иве, и Хелльвиг подал Хиннерку знак, чтобы тот замолчал. Он немного откинулся назад и начал говорить. Иве рассматривал руку крестьяни­на, которая лежала на столе, большая, коричневая и твердая рука, которая больше не двигалась во время всей беседы, и заставляла Иве держать под бо­лее строгим контролем свои бледные, мягкие и нервные пальцы. Иве слушал голос собеседника, который в своем звучании не содержал ничего обвиняюще­го, ничего оправдывающего, также ничего миссионерского, а просто спокойную уверенность мужчины, который нашел свой путь и больше не готов, во всяком случае, позволить вывести себя на лед диалектических обсуждений, на котором идут танцевать ослы, когда становятся слишком озорными. Он, сказал Хелльвиг, все-таки настолько же удален от объективного усердия теоретика говяжьего филе коровы, как от энтузиазма с выпученными глазами длинноволосого псев­дореволюционера, который начинает с переоценки всех ценностей и заканчи­вает, в лучшем случае, тем, что пропагандирует обновление мира через какой- то новый Эрос или этическое воздействие поедания корней, а в худшем случае как молодой человек у «Моссе» будет сегодня писать трогательное сочинение о голодных детских глазах, а завтра блистательный репортаж о последнем мод­ном бале. Это что касается человека; что касается дела, то при всех политиче­ских решениях при дальней перспективе речь может идти только о том, чтобы рассчитать параллелограмм сил, чтобы достичь уверенности касательно его ли­нии. Простой расчет, господин Иверзен, при котором достаточно известны от­дельные факторы, чтобы свести возможность ошибки к минимуму. Итак, тогда нынешний кризис принимается только заинтересованными лицами - и по вполне прозрачным причинам - за структурное изменение капитализма, а не за структурное изменение экономики вообще. Ради плодотворности беседы он предположил бы, что Иве не причисляет себя к заинтересованным лицам. Хо­рошо; он согласился бы с тем, что для крестьян существуют не одни только экономические соображения, из-за которых они желали бы добиться изменений их положения, но эти соображения единственные, которые теперь и сразу при­нуждают к однозначному политическому решению. Но как решающих носителей готовой к изменению силы можно, в конце концов, принимать в расчет только два движения, национал-социалистическое и коммунистическое. Все многооб­разное возбуждение под поверхностью, которым он не хотел бы и не мог бы пренебрегать, должно влиться и обязательно вольется в одно из этих двух дви­жений и только в этих рамках сформирует выражение воли. Кроме того, несо­мненно, что после победы одного направления и с самой большой вероятностью даже еще раньше, важные элементы другого направления в нем при определе­нии курса скажут свое слово. В конце концов, включая замедляющий момент влияния буржуазии в Германии, которое нельзя искоренить одним махом, речь идет не столько об экстремальной тенденции одного из обоих соперничающих сегодня полюсов, а только о переносе центров тяжести, который, однако, обла­дал бы таким значением, которое никогда нельзя было недооценивать, и кото­рое являтся единственным, что стоит исследовать. Он сказал: Когда мы говорим о коммунизме, то мы неизбежно говорим о русском примере, это значит: о национальном феномене международного значения. Когда мы говорим о рус­ской революции, мы неизбежно сравниваем ее с французской. Мы никак не мо­жем иначе, как только мы пытаемся рассматривать исторически. Так как исто­рический феномен - тот же самый, и он национальный. Можно было бы сказать, что однажды приходит очередь каждого народа, сегодня черед русских. Конеч­но, горько, что масштабы немецкого будущего должны будут определяться из Москвы; но масштабы, а не судьбу, вот это было бы невыносимо. Сегодня и масштабы, и судьба определяются из Парижа, Лондона и Нью-Йорка. И победа национал-социализма тоже ничего не сможет в этом изменить. Мы не должны придавать слишком много внимания идеологическим признаниям, и современ­ный спорт по отгадыванию загадок: Выступает ли национал-социализм за соци­ализм или за частный капитализм, за монополии или за государственный капи­тализм, но он двигается на территории, на которой на единственный вопрос, от которого все зависит, а именно: «Как выглядят формы производства немецкого будущего?», вообще нельзя будет дать ответ, и не остается ничего другого, кроме как предположить, что национал-социализм в конечном результате вы­ступит за частный социализм. Так как вопрос в том, сможет ли Германия в бу­дущем вообще сама определять у себя характер своих форм производства. Она не может, она поставлена перед альтернативой. На первый взгляд может пока­заться, что национал-социализм располагает как бы большими возможностями, так как он больше оставляет открытым, но коммунизм располагает более точ­ными возможностями, и в этом-то и все дело. Потому что дом горит, и мы не можем позволить сначала присылать нам проспекты предприятий промышлен­ности пожаротушения, и если ставшие дырявыми шланги западного соседа не помогают, мы возьмем новые ведра соседа восточного. - Чтобы через сто лет снова стоять точно на том же месте, - сказал Иве. - Раньше, - ответил Хелль­виг, - но тут от Лиги Наций так же мало толку, как от Священного Союза. Если бы все обстояло по желанию швейцаров у дверей материалистического понима­ния истории, то буржуазная революция должна была бы произойти не во Фран­ции, а именно там, где экономические и политические предпосылки обстояли благоприятнее, у нас, и пролетарская революция не в России, а снова у нас. Но у нас на пятьдесят лет позже случилось слабое подражание в 1848 году, и де­мократы тогдашнего времени - это сегодняшние нацисты, мерила Москвы им столь же знакомы, как тем - мерила Парижа. Сегодня мы можем и должны обойтись без этого обходного пути. Чем радикальнее решение, тем лучше, и тем больше будет освобождено древнейших, первоначальных сил. Весь крысиный хвост политических вопросов, который после победы национал-социалистов сразу обовьется вокруг Германии и еще раз выдвинет каждую тему для обсуж­дения, автоматически исчезнет с победой коммунистов. Потому что коммунизм не выдвигает темы на обсуждение, он ради своего существования вынужден действовать сразу и планомерно, и один простой факт его существования, гос­подства коммунизма в Германии, однозначно устанавливает немецкую позицию в сознании и поведении всего мира. Все эти проблемы, к решению которых эра национал-социализма должна приступать сразу и с использованием всех своих сил, уже решены победой коммунизма. Оказалось, что для западного мира, то есть, для отмирающего мира, сопротивление регулирует себя в обратной про­порции к степени угрозы. Коммунистическая Германия - это самая сильная угроза мира, национал-социалистическая Германия, это страна, которая нахо­диться под самой большой в мире угрозой, вот в этом-то и есть различие. Если Версальский договор может быть разорван под свастикой, то под советской звездой он уже разорван, и мы должны только спросить себя, что лучше: быть русским предпольем или если не французской, то американской колонией. Тре­тьего не дано, так как это предполагало бы независимое немецкое экономиче­ское пространство и еще даже несколько больше чем это. - Ну, - сказал Иве, - мы здесь в пивной «Пшорр» не будем делить мир, но немецким экономическим пространством, или, скажем так, немецким полем экономической мощи будуще­го была бы Средняя Европа. - Естественно, - сказал Хелльвиг, - и Средняя Ев­ропа, во всяком случае, досталась бы Советской Германии легче, чем Германии свастики, и если бы даже при самых наивыгоднейших обстоятельствах была бы попытка чисто немецкого решения, то не только весь Запад, но и Восток долж­ны были бы сказать и сказали бы тут свое словечко. - Иве согласился с этим и напряженно размышлял. Он не думал опровергать своего собеседника в том, что и для него самого было азбучными истинами, потому что возражения, кото­рые он мог бы мобилизовать, происходили совсем из других сфер, чем те, о ко­торых шел разговор. Несмотря на это, он доверял той позиции, на которой он уже находился, хоть и не зная точно ее силы, подобно тому, как, например, по­сле захвата ночью части траншеи, план расположения которой он изучал при свете огарка свечи, пока угрожающие шумы предполья смешивались со спокой­ным дыханием солдат, которые были готовы как для надлежащей обороны, так и для прыжка в наступление. И все же он хотел возразить Хелльвигу, потому что боялся, что тот, даже если он отнюдь не показывал того, что ожидал этого от Иве, мог бы подумать, что и у него тоже были заготовлены возражения, ко­торые Хелльвигу, конечно, достаточно часто приходилось слышать. Ему нужно было только осмотреться, например, в районах, с которыми он соприкасался, в учреждениях и партиях, в прессе и в кино, на улице и в салонах, чтобы связать с угрозой массового террора то представление, которое было полностью при­годным, чтобы придать ему значительную меру удовольствия; также сцены, ко­торые он помнил из Прибалтики, язвили его возмущение не из-за факта, а из-за метода, который влек за собой тот печальный факт, что этот метод террора большей частью поражал не тех людей, и он, с другой стороны, как массовое производство кровавого мяса с помощью пулеметного огня в спину, лишал до­стоинства даже саму смерть. Он все же умел облагораживать беспримерную грубость своего ощущения, как он мог признаться самому себе, с помощью тре­бования качественных различий, и что касалось второго большого упрека ци­вилизованного мира в адрес большевистского варварства, что оно, мол, пода­вило духовную свободу, то он серьезно и тщетно старался обнаружить в немец­кой литературе последних тридцати лет те вещи, о радикальном исчезновении которых он бы сожалел, если бы они были подавлены. Это либеральная ошиб­ка, услышал он слова Хелльвига, думать, что основание Интернационала дока­зывает, что коммунизм вообще отрицает нацию. Что он отрицает, так это ее не­прерывную организацию, государство. Национальный принцип в ценностном содержании, которое мы сегодня связали с ним, практически - например, это было доказано в последнее время в Китае - признается коммунизмом положи­тельно. Но даже, если бы это было и не так, то даже самый критический наблю­датель создания Советского Союза не мог бы оспаривать, все же, что все меро­приятия, политического и экономического вида, если бы они были с самого начала подчинены национальной цели, не смогли бы осуществляться лучше продуманно. И то, что с этой точки зрения подходило для Советской России, должно при всех обстоятельствах также подойти и для Советской Германии. В действительности, коммунизм даже сам себя бил бы по лицу, если бы он отошел от своих несущих принципов, но он точно так же бил бы самого себя, если бы он при реализации принципов не обращал внимания на своеобразие материала. Уже одни абсолютно иные экономические и политические отношения в Герма­нии гарантировали, по меньшей мере, децентрализацию управления из Москвы на время планомерного перехода, так же как тогда принесенная в формы ново­го времени самостоятельно выросшая сила народа, наличие которой подверга­ется испытанию здесь, гарантировала бы продолжение немецкой истории. Такая точка зрения, пожалуй, рассердила бы фарисеев экономики, и хор интеллекту­альных стариков мог бы расплакаться в жалобах о реформизме; но если это и будет реформизм, то реформизм в какой-то мере с противоположным знаком, то есть, не как Каутский, а как Сталин далек от Троцкого. С определенного перио­да после точки нуля революции революционные мероприятия и представления могут, и даже должны будут носить, пожалуй, контрреволюционный характер - и наоборот. Русский пример всегда понятен, но плодотворен он только тогда, если вообще не рассматривать его тем популярным в западном мире способом, при котором каждый совсем частным образом проводит абстрактную генераль­ную линию «социализма» и каждое отклонение от этой линии приветствует ли­бо с ничем не оправданным злорадством и диким воем триумфа, либо с крово­точащим сердцем и более или менее судорожно сжатыми извилинами мозга. Но абстрактной линии социализма не существует, скорее существует крепкая дей­ствительность и требования, которые должны быть приведены в согласие и бу­дут приведены в согласие с немногими и выведенными из общего развития принципами на пользу и благо отдаленной и опирающейся на закаленный и сформированный в кровавых испытаниях и потому органический образ мыслей цели. Итак, - сказал крестьянин Хелльвиг, - если мы отказываемся от междуна­родного аккомпанемента русского «эксперимента», то остается, все же, конста­тировать, что притязание русских на то, чтобы быть носителем далекой рево­люции, появилось не случайно, и от него нельзя просто так отказаться. Оно определяет всю русскую позицию. Если бы речь шла только о том, чтобы «вве­сти социализм» в России, разумеется, не так, как это все еще рисует себе дет­ское представление даже ряда буржуазных ученых, не просто устранить разли­чия в доходах и справедливо распределить наличествующую продукцию, а вве­сти действительно новые формы производства и поднять уровень жизни всего населения на высокий уровень, создать «Коммунистический рай», о котором мечтали с истоков рабочего движения, и не только с истоков, тогда это вопреки неслыханным разрушениям в результате войны и гражданской войны могло бы быть достигнуто только за счет чрезвычайных возможностей повышения уро­жайности земли и расширения посевных площадей, которые даже сегодня со­ставляют только примерно десять процентов советской территории, включая совершенно достаточное питание для возрастающего в необходимой степени промышленного аппарата, не вырывая крестьянство из его более или менее ин­дивидуалистического способа производства в такой сильной мере, как это про­изошло в реальности. И русская проблема не была бы проблемой для мира, ес­ли сегодня, через десять лет после полного крушения армий интервентов мир­ное, благонравное и сытое население Российской Империи с ее автаркической или не автаркической экономикой задумчиво взирало бы на милые прыжки яг­нят на степных нивах. Только претензия на мировую революцию, которая, есте­ственно, определяется не только состоянием, но и сопротивлением русского феномена, вызывает опасность новой военной интервенции, и не только это, сразу придает обостряющий характер каждому неизбежному конфликту. Чтобы встретить эту опасность необходимо максимально всеохватывающее вооруже­ние, «тотальная мобилизация», о которой говорит Эрнст Юнгер, акт, который теперь действительно охватывает всю русскую жизнь для подготовки военной мощи, которая исполняется не только оружием, и который делает саму жизнь всего народа героическим актом, от первой вспыхивающей искры в мозгу муж­чины, решения об индустриализации страны, до последнего удара молота, от первого целенаправленного семяизвержения просвещенного молодого товари­ща до расстрелов ГПУ. Только сам неистовый темп индустриализации сделал необходимым расширение продовольственной базы через революционизирова­ние сельского хозяйства. - Иве сказал: - Кулак Хелльвиг. - Дипломированный агроном и владелец двора Хелльвиг, - сказал другой, - располагает открытыми глазами и ушами и два года был в России. Я говорю по-русски, Иверзен, и я был военнопленным в России. Я знаю положение крестьян там до и во время революции, насколько его может знать военнопленный, который обращал на это внимание, и я знаю положение крестьян там сегодня, насколько иностранец может узнать его за два года, и что я знаю точно, так это положение крестьян в Германии. И это последнее - самое существенное. В России нужно проверять то, что хорошо в России, и здесь то, что хорошо здесь. Как же там обстояло поло­жение? Революция на равнине была аграрной революцией только из-за стимула жирной добычи, которая привлекала более бедного крестьянина. В остальном, она была более или менее восстанием против произвола и беспомощности и по­катилась согласно старому закону снежного кома. Революция дала крестьянам землю, больше земли, чем они могли и хотели проглотить, и те, которые могли и хотели проглотить, позже «кулаки», едва ли могли рассматриваться со сторо­ны крестьян как «эксплуататоры». Индивидуальный способ производства с его примитивными методами работы был бы достаточен, чтобы при все продолжа­ющемся дальнейшем разделе земли постепенно снова сделать Россию великой державой, но чтобы сделать Россию мировой державой, его не было достаточно. Потому что процесс индустриализации нуждается в людях, и сельскохозяй­ственная равнина отдавала их, и беспорядочное заселение равнины хоть и тоже могло бы обеспечить продовольственную базу, но не могло начать индустриали­зацию и достичь превышения экспорта над импортом. Итак, интенсивное, не экстенсивное сельское хозяйство - вот лозунг, модернизация, коллективизация, зерновые фабрики вот три чертовы волшебных слова, все это ясно и просто и стыдно, что приходится излагать все это снова и снова.