Катали мы ваше солнце - Евгений Лукин

— Внук тебе кланяться велел, — всё так же тихо и равнодушно прогнусил отрок и как бы невзначай обозрел улочку из конца в конец.

Старого лесу кочерга Пихто Твердятич сурово сдвинул лохматые и словно бы побитые молью брови.

— Нет у меня никакого внука! — сказал, как узлом завязал. — А ежели и есть, то знать его не знаю… Смутьян он, внук-то, козни против царя-батюшки строил…

Повернулся и покултыхал дальше, сердито тыча в землю батожком. Отрок не отставал.

— Слышь, дед… — бормотал он, облизывая толстые губы и продолжая озираться. — Ты ветошью-то не прикидывайся… Велено было поклон передать, вот и передаю…

Пихто Твердятич ковылял, упрямо подобрав рот и вроде бы не слыша ни словечка. Берегиня отвязался лишь у самого торга, выбранился по-иноземному, вскочил в седёлышко — и сгинул. Старый Пихто Твердятич осуждающе посмотрел ему вслед. Нет чтобы в задницу деда послать, а он, вишь, по-гречески: в афедрон!..[88] Тьфу!.. Житья уже не стало от инородцев, а тут ещё свои из себя еллинов корчат…

Да, с берегинями ныне держи ухо востро… Лестью душу вынут: ты-де, старичок, домишко свой в наследство нам отпиши, а мы, мол, тебя за это до самой смерти холить будем, лелеять… А потом, глядишь, либо утонул старичок, либо в овражек по слабости грянулся… Улелеяли, стало быть, до смерти…

Ловко он, прощелыга, насчёт Кудыки-то заехал… Кланяться, дескать, велел!.. Да только старого Пихто Твердятича такими шутками не проймёшь. Чуть заикнёшься про смутьяна внука — глядь, уже и сам в смутьянах! Половину дома — в казну, а половину — тугомордому доносчику в малиновой шубейке…

Шумела на торгу незнакомая, вывернутая наизнанку жизнь. Там и сям мелькали смуглые греческие рожи, попадались и бледные, как поганка, варяжские. А уж торговали подчас этаким, чему и названия-то в родном берендейском наречии не подберёшь. Одно утешенье — сволочан стало поменьше… Опасались сволочане теплынцев, и правильно делали. Так что хлебушко на слободской торг привозили за них теперь всё те же варяги и драли, псы, втридорога.

«Афедрон!» Вот ведь дожили! Язык уже свой природный забывать начали, того и гляди — вовсе на заморский лад заблекочем… Хорошее же слово — «забродыга»! Нет, надо им обязательно загнуть по-гречески — «охломон»…[89] А вместо «суматоха» — «катавасия»…[90] Впору уши затыкать.

Ежели достичь тех мест, где в тёплую Вытеклу впадает мелкая, на диво студёная речушка Истерва, и пойти вверх по течению той речушки, оставив по правую руку Навьи Кущи, а по левую тёмный сосновый бор, то рано или поздно выбредешь к южным рубежам страны берендеев. Увидишь, как пишет на севере извечную свою дугу светлое и тресветлое наше солнышко, а, оборотившись, узришь нетающие сугробы Серой Сумеречи, где и берёт начало тот слабенький ручеёк, по берегу которого ты вышел на край света.

А ночью заполощутся на юго-востоке смутные сполохи, отблески незримого отсюда варяжского солнышка, у которого, сказывают, с нашим полдня разницы… Лета здесь, почитай, и не бывает. Как ни раскаляй добросиянное, как ни набивай его до отказа резными чурками — зябко, берендеи, зябко… Ну, не так, конечно, как на севере, в Чёрной Сумеречи, где и вовсе вечная мерзлота, но всё же…

Понятно, что ни берендеи, ни варяги в эту глушь даже и не совались. Но вот однажды, а точнее молвить — сразу после смертного подвига богатыря Ахтака, тишина южного порубежья была порушена звоном стали и треском кренящихся стволов. Лес валили подряд, без разбора. Наскоро оттяпывали верхушку, отсекали сучья и сбрасывали хлыст в студёную Истерву. Кудыка лишь ужасался, глядючи на забитые ветвями и щепой просеки да на высокие некорчёваные пни. Сколько древесины пропадает ни за ковшик винца!..

Повелением Завида Хотеныча людишек снимали с отгрузки, с золы, а то и с жёлоба — и гнали на рубку леса. Каждый обух — на счету. Волхвы на капищах внезапно ожесточили сердца и за малейшую провинность принялись отправлять живых берендеев в преисподнюю. Скрипели вороты замшелых колодцев, голосили бабы. Под землёй очумелым жертвам вручали новенькие топорики греческой выковки и, даже не дав очухаться, посылали на лесоповал. Отовсюду стягивались к снежным верховьям ватаги леших.

Кудыка чуял нутром, что здесь, на берегах Истервы, решается его судьба. Не железом, чай, махать заставили и не брёвна таскать!.. Суровый Завид Хотеныч приказал своему любимцу изладить на порогах да на отмелях переволоки, чтобы лес шёл к Вытекле бесперебойно. Не шутка, чай…

Целыми днями бывший древорез метался от одной излучины к другой, лаялся с десятниками, требовал людишек для земляных работ, ладил собственноручно плотины да вороты. За лишнее сброшенное в Истерву бревно готов был убить. На делянках его побаивались, а кое-кто уже начинал хвалить по изотчеству — Кудыка Чудиныч…

И лес шёл по Истерве бесперебойно. На излучинах — ни одного затора. Единственное, чего Кудыка никак не мог уразуметь, — зачем рубим-то?.. Да ещё в такой спешке…

На одной из просек повстречался ему старый знакомец — задумчивый леший Аука, поставленный старшим над небольшой ватагой лесорубов, набранной сплошь из берендеев, угодивших недавно в жертвенный колодец. Лешего они боялись до дрожи. Обрадованный Кудыка отвёл друга в сторонку и робко кое о чём попытал.

— Зачем рубим?.. — переспросил Аука, уставив на древореза кроткие голубенькие глазки. — Ну а как иначе?.. С греками-то за кидало надо чем-то рассчитываться? Вот брёвнами, стало быть, и платим… Да ещё идолов они нам всучили мраморных… А у нас-то, кроме леса, и нет ничего…

— Каких ещё идолов? — не понял Кудыка.

— Мраморных, — повторил Аука.

— А на кой они нам пёс нужны-то?

— Да ни на кой, — молвил леший. — Просто греки-то, вишь, какой народ?.. Обсчитают, обмеряют и твою же сдачу с тебя возьмут. Раскумекали, что нам без кидала не быть, — возьми и приложи к нему идолов! Отдельно, мол, не продаём… У них-то у самих этих истуканов уж и девать некуда. Куда ни плюнь — истукан… Ну, розмысл с князюшкой покряхтели-покряхтели, да и согласились…

— А мы-то их куда денем?

Аука пожал плечами.

— Да на капище, видать… Зевес за Перуна сойдёт, Афродитка — за Мокошь…

— А почему в верховьях рубим? — не отставал Кудыка. — По Вытекле тоже ведь лесу хватает. И плоты вязать сподручнее…

— Да этому-то лесу, что в верховьях, — безмятежно пояснил голубоглазый Аука, — всё равно пропадать. Вымерзнет так и так…

Вечером в землянке Кудыка засветил лучину и, достав из сумы кожаную книгу с тугими застёжками, принялся вновь елозить перстами по страницам. «Катапульта, сиречь кидало». Листнул, нашёл чертёж, покачал головушкой… С одного конца хитро, с другого мудрёней того, а в серёдке ум за разум заходит… И потом есть ведь уже у берендеев одно кидало — за Кудыкиными горами! Другое-то зачем? Про запас, что ли? Не иначе старое износилось, а теперь вот новое ладят…