Тридцатилетняя война - Фридрих Шиллер

Саксонская армия подходила уже к Праге. Императорские гарнизоны бежали отовсюду, где бы она ни появлялась. Шлекенау, Тешен, Ауссиг, Лейтмериц — все эти города перешли один за другим в руки неприятеля, всякое католическое селение делалось жертвою грабежа. Ужас обуял всех папистов королевства, и, памятуя о своих злодеяниях, жертвой которых стали протестанты, они не решились ждать появления карающего протестантского войска. Всякий, кто был католиком и у кого было что терять, спешил укрыться в столице, а затем — с такою же быстротой покинуть и её. Сама Прага совершенно не была подготовлена к появлению неприятеля, и её гарнизон был слишком мал, чтобы выдержать долгую осаду. Слишком поздно решились при венском дворе послать на защиту столицы фельдмаршала Тифенбаха. Прежде чем приказ императора достиг главной квартиры этого полководца в Силезии, саксонцы были уже неподалёку от Праги. От населения города, наполовину протестантского, не приходилось ждать большой стойкости, а на долгое сопротивление слабого гарнизона нельзя было рассчитывать. В этом опаснейшем положении католические граждане Праги уповали только на Валленштейна, жившего в её стенах в качестве частного лица. Но, совершенно не собираясь воспользоваться своим военным опытом и авторитетом для спасения города, он, наоборот, был рад долгожданному случаю удовлетворить свою месть. Если он и не привлёк саксонцев в Прагу, то несомненно его поведение облегчило им захват её. Как ни мало город был подготовлен к длительной обороне, всё же он отнюдь не был лишён возможности защищаться до прибытия подкреплений, и один из императорских военачальников, граф Марадас, действительно предполагал взять на себя оборону. Но, не имея приказа и побуждаемый к этому смелому начинанию лишь своим усердием и храбростью, он не решался приступить к делу на свой страх и риск, без одобрения высшей власти. Поэтому он просил совета у герцога Фридландского — лица, чьё одобрение могло служить заменой полномочий, предоставляемых императором, и к которому, согласно прямому приказу двора, должно было обратиться в такой крайности военное начальство Чехии. Но, коварно сославшись на свою отставку, на своё полное удаление от политических дел, Валленштейн поколебал решимость своего подчинённого теми опасениями, которые он изложил как власть имущий. Общее смятение дошло до крайней степени, когда сам герцог со всем своим двором покинул город, переход которого к неприятелю ему лично ничем не угрожал, и Прага была оставлена на произвол судьбы именно потому, что её оставил Валленштейн. Его примеру последовало всё католическое дворянство, все чиновники; вся ночь прошла в приготовлениях к бегству и вывозу имущества. Все дороги вплоть до Вены были покрыты беглецами, и лишь в стенах столицы они оправились от пережитого ужаса. Сам Марадас, потеряв надежду на спасение Праги, последовал за остальными и перевёл свой незначительный отряд в Табор, где решил дождаться исхода дела.

Глубокая тишина царила в Праге, когда саксонцы на другое утро появились под её стенами; не было видно никаких приготовлений к обороне, ни один выстрел с укреплений не возвестил о готовности граждан защищаться. Наоборот, вокруг саксонцев собралась толпа зрителей, которых привлекло из города любопытство, подстрекавшее их поглядеть на неприятельское войско, и мирная доверчивость, с которой они приближались, больше походила на дружественное приветствие, чем на неприязненный отпор. Из единогласных показаний этих людей узнали, что солдат в городе нет, а начальство бежало в Будвейс. Это неожиданное и необъяснимое отсутствие сопротивления возбудило недоверие Арнгейма, тем более что поспешное движение императорских войск из Силезии не было для него тайной, а саксонская армия была слишком малочисленна и недостаточно снабжена осадными орудиями, чтобы взять приступом такой большой город. Боясь ловушки, Арнгейм удвоил бдительность. Страх владел им, пока домоправитель герцога Фридландского, которого он заметил в толпе, не подтвердил невероятного известия. «Мы взяли город, не обнажив меча!» — крикнул изумлённый Арнгейм своим офицерам и немедленно послал герольда с требованием сдачи.

Граждане Праги, постыдно покинутые своими защитниками, давно приняли решение; вопрос был только в том, как бы обеспечить выгодной капитуляцией свободу и достояние жителей. Как только капитуляция была подписана саксонским полководцем от имени его государя, ворота города открылись без сопротивления, и 11 ноября 1631 года армия торжественно вступила в город. За нею последовал вскоре сам курфюрст, чтобы лично принять присягу своих новых подопечных, потому что только в качестве таковых сдались ему три части города Праги. Тем самым их связь с Австрийской монархией оставалась нерасторгнутой. Насколько преувеличен был страх папистов пред репрессалиями, саксонцев, настолько приятно поразили их снисходительность курфюрста и дисциплина в его войсках. В частности, фельдмаршал фон Арнгейм воспользовался этим случаем, чтобы подчеркнуть свою преданность герцогу Фридландскому. Не довольствуясь тем, что ещё в походе по его приказу щадили все поместья герцога, он приставил теперь стражу к его дворцу, чтобы оттуда ничто не было похищено. Католикам города была предоставлена полная свобода совести, и из всех церквей, отнятых ими у протестантов, последним было возвращено всего четыре. Лишь на иезуитов, которым единодушно приписывались все прежние притеснения, не были распространены блага этой терпимости, и они были изгнаны из королевства.

Даже одержав победу, Иоганн-Георг не отбросил смирения и покорности, которые внушало ему имя императора, и он не позволил себе поступить в Праге с императором так, как несомненно поступил бы с ним самим в Дрездене императорский генерал вроде Тилли или Валленштейна. Он старательно отличал противника, с которым вёл войну, от главы Германии, которому обязан был оказывать почёт. Он не позволил себе коснуться дворцовой утвари, считая её достоянием императора, но без всяких колебаний забрал, как законную добычу, пушки противника и отправил их в Дрезден. Слишком скромный, чтобы водвориться в покоях того, у кого он отнимал королевство, он жил не в императорском дворце, а в доме Лихтенштейнов. Если бы нам рассказали о таких поступках великого человека и героя, это справедливо привело бы нас в восхищение. Но характер государя, о котором это сообщают, даёт нам право усомниться в том, что его умеренность проистекала от избытка благородной скромности, и предположить, что перед нами мелкие расчёты слабого человечка, которого даже счастье не окрыляет смелостью и даже свобода не освобождает от привычных цепей.

Взятие Праги, за которым вскоре последовала сдача большинства городов Чехии, вызвало во всём королевстве значительную и быструю перемену. Многие дворяне-протестанты, дотоле нищими скитавшиеся по свету, снова появились в своём отечестве, и граф Турн, известный зачинщик чешского восстания, испытал великую радость вернуться победителем туда, где некогда совершил своё преступление и был так сурово осуждён. По тему же мосту, на котором головы его приверженцев, вздетые на копья, являли ему страшную картину ожидавшей его участи, совершил он теперь торжественный въезд в столицу, и первым приказом его было — удалить эти эмблемы изуверства. Изгнанникам были тотчас же возвращены их поместья, покинутые нынешними владельцами. Не заботясь о том, кто возместит беглецам затраченные средства, вернувшиеся захватывали всё, что некогда принадлежало им, даже в тех случаях, когда сами продали это имущество и получили деньги, и многие из них имели полное основание воздать хвалу умелому управлению своих предшественников, чьими стараниями поля и стада стали источником богатства. Комнаты блистали дорогой утварью; в погребах, которые они оставили пустыми, царило изобилие; конюшни были полны, кладовые — набиты добром. Но, не доверяя счастью, которое так неожиданно привалило им, они спешили отделаться от этого ненадёжного достояния и превратить недвижимую собственность в движимое имущество.

Присутствие саксонцев придало мужество всем, кто питал склонность, к протестантству, и во всём королевстве, в деревнях, как и в столице, народ толпами стекался во вновь открытые евангелические церкви. Многие, кого лишь страх удерживал в покорности папству, обратились теперь открыто к новому учению, и не один из новообращённых католиков с радостью отказался от насильно навязанной ему веры, чтобы следовать своим прежним убеждениям. Несмотря на всю терпимость нового правительства, невозможно было сдержать в угнетённом народе взрыв справедливого негодования против губителей его священнейшей свободы. Свирепо воспользовался он своими вновь обретёнными правами, и ненависть к навязанной религии была во многих местностях утолена кровью её служителей.