Годы - Вирджиния Вулф

1917

Англию окутала очень холодная зимняя ночь — безлунная и такая тихая, что воздух казался замерзшим, превратившимся в неподвижное стекло. Застыли пруды и канавы, лужи на дорогах глядели глянцевыми глазами, мостовые были покрыты скользкими буграми. Тьма давила в окна, города слились с полями и лесами. Не видно было ни огонька, только луч прожектора шарил по небу, иногда останавливаясь, будто нащупал шершавое место.

— Если там река, — рассудила Элинор, остановившись на темной улице у вокзала, — то здесь должен быть Вестминстер.

Омнибус, на котором она приехала, уже исчез, вместе со своими молчаливыми пассажирами, в синем свете похожими на мертвецов. Элинор свернула за угол дома.

Она собиралась поужинать с Ренни и Мэгги, которые жили на одной из мрачных улочек под сенью Аббатства. Она пошла дальше. Противоположная сторона улицы была почти невидима. Фонари были выкрашены синей краской. На углу Элинор направила свой фонарик на табличку с названием улицы. Потом — на стену дома. Луч высвечивал то кирпичную кладку, то плеть плюща. Наконец блеснул номер тридцать — тот, который был ей нужен. Она одновременно постучала и позвонила, потому что тьма, казалось, мешала не только видеть, но и слышать. Тишина навалилась на нее, пока она ждала. Затем дверь открылась, и мужской голос сказал:

— Прошу!

Мужчина быстро затворил за собой дверь, чтобы скорее скрыть свет. После улицы внутри все казалось странным: детская коляска в передней, зонтики на подставке, ковер, картины; все словно имело подчеркнутый смысл.

— Прошу! — повторил Ренни и повел Элинор в залитую светом гостиную. Посреди комнаты стоял еще один мужчина, и это было для Элинор неожиданностью: она полагала, что будет единственной гостьей. Она его не знала.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, затем Ренни сказал:

— Вы знакомы с Николаем… — но фамилию он произнес нечленораздельно, к тому же она была очень длинная, и Элинор ничего не разобрала. Что-то иностранное, подумала она. Он иностранец. Явно не англичанин. Он пожал руку с поклоном, как иностранец, и продолжил говорить, как человек, застигнутый посередине фразы и желающий закончить ее.

— Мы говорили о Наполеоне, — объяснил он, повернувшись к Элинор.

— Ясно, — сказала она. Но она совершенно не понимала, что он говорил. По-видимому, они были в разгаре какого-то спора. Однако спор закончился, а она так и не поняла ни слова, кроме того, что речь шла о Наполеоне. Элинор сняла и положила пальто. Разговор прекратился.

— Пойду скажу Мэгги, — произнес Ренни и быстро вышел.

— Вы говорили о Наполеоне? — спросила Элинор. Она смотрела на человека, чью фамилию не расслышала. Он был брюнет, с круглой головой и темными глазами. Нравился он ей или нет? Она не могла понять.

Я прервала их разговор, подумала она, а сказать мне нечего. Она окоченела от холода, поэтому протянула руки к огню. Он был настоящий, дрова полыхали, пламя бежало по блестящим потекам смолы. А дома Элинор приходилось довольствоваться лишь чахлым газовым огоньком.

— Наполеон… — сказала она, грея руки. Она произнесла это слово, не вкладывая в него никакого смысла.

— Мы рассматривали психологию великих личностей, — откликнулся мужчина, — в свете современной науки, — добавил он с легким смешком.

Элинор хотелось бы, чтобы тема была более доступна ее пониманию.

— Это очень интересно, — робко сказала она.

— Да — если бы мы что-нибудь об этом знали.

— Если бы мы что-нибудь об этом знали… — повторила Элинор. Последовала пауза. Она чувствовала онемение не только в руках, но и в голове. — Психология великих личностей… — проговорила она, боясь, что мужчина посчитает ее дурой. — Вы ведь это обсуждали?

— Мы говорили, что… — Он сделал паузу. Вероятно, ему было трудно вкратце передать суть спора, ведь они беседовали довольно долго, судя по разбросанным вокруг газетам и сигаретным окуркам на столе. — Я говорил… — продолжил он. — Я говорил, что мы, обычные люди, не знаем себя; а если мы не знаем себя, как мы можем создавать религии, законы, которые годятся… — он жестикулировал, как человек, не слишком хорошо владеющий языком, — годятся…

— В дело, — подсказала она ему слово, которое было наверняка короче, чем то, что он знал из словаря.

— В дело, в дело, — повторил он, благодарный за помощь.

— В дело… — еще раз сказала Элинор. Она понятия не имела, о чем шла речь. Затем, когда она наклонилась, чтобы еще приблизить к огню руки, слова вдруг сложились в ее голове в осмысленное предложение. Она рассудила, что он хочет сказать: «Мы не можем создать годные в дело религии и законы, потому что сами не знаем себя». — Удивительно, что вы это говорите! — сказала она, улыбаясь ему. — Я часто думаю то же самое.

— Что же тут удивительного? Мы все думаем одно и то же, только не высказываем это.

— Когда я ехала сюда в омнибусе, — начала Элинор, — то думала об этой войне — сама я так не считаю, в отличие от многих… — Она остановилась. Мужчина выглядел озадаченно. Возможно, она неправильно его поняла, и сама выразилась неясно. — Я хочу сказать, — продолжила она, — что думала, когда ехала в омнибусе…

Но тут вошел Ренни.

У него в руках был поднос с бутылками и бокалами.

— Как хорошо, — сказал Николай, — быть сыном виноторговца.

Фраза была словно взята из учебника французской грамматики.

Сын виноторговца, повторила про себя Элинор, глядя на румяные щеки, темные глаза и большой нос Ренни. А этот, другой, наверное, русский, подумала она. Русский, еврей, поляк? Она понятия не имела, кто он и что он.

Она выпила; вино как будто ласкою погладило ее по спине. Вошла Мэгги.

— Добрый вечер, — поздоровалась она, не обращая внимания на поклон иностранца, точно знала его слишком близко, чтобы приветствовать отдельно. — Газеты! — недовольно сказала она, увидев, что они разбросаны по полу. — Газеты, газеты… — Они лежали повсюду. — Мы ужинаем внизу, — сообщила Мэгги, повернувшись к Элинор. — Потому что у нас нет слуг. — И она повела гостей вниз по узкой и крутой лестнице.

— Но, Магдалена, — сказала Николай, когда они оказались в тесной комнате с низким потолком, где было накрыто к ужину, — Сара сказала: «Мы увидимся завтра вечером у Мэгги…» А ее тут нет.

Он еще стоял, остальные сидели.

— Придет со временем, — сказала Мэгги.

— Я позвоню ей, — сказал Николай и вышел из комнаты.

— По-моему, гораздо лучше, — сказала Элинор, беря тарелку, — не иметь слуг.

— У нас есть одна женщина, которая моет посуду, — сказала Мэгги.

— Поэтому мы по уши в грязи, — сказал Ренни.

Он взял вилку и стал разглядывать ее между зубцов.

— Нет, эта вилка, как ни странно, чистая, — заключил он и положил вилку обратно.

Вернулся Николай. Он был встревожен.

— Ее нет дома, — сообщил он Мэгги. — Я позвонил, но никто не ответил.

— Наверное, она в дороге, — сказала Мэгги. — Или могла забыть…

Она передала ему тарелку с супом. Но он сел и стал смотреть в тарелку, не двигаясь. На лбу его собрались морщины. Он даже не пытался скрыть беспокойство, не ощущая никакой неловкости.

— Ага! — вдруг вскрикнул он, перебив разговор. — Это она! — Он положил свою ложку и стал ждать. Кто-то медленно спускался по крутой лестнице.

Открылась дверь, и вошла Сара. Вид у нее был совсем замерзший. Щеки местами побелели, местами разрумянились, и она моргала, привыкая к свету после синего сумрака улицы. Она протянула руку Николаю, и он поцеловал ее. Однако помолвочного кольца на руке не было, заметила Элинор.

— Да, грязи нам хватает, — сказала Мэгги, глядя на нее. Сара была в своей будничной одежде. — И лохмотьев, — добавила Мэгги: когда она наливала суп, было видно золотистую нитку, торчавшую у нее самой из рукава.

— А я как раз подумала, какое красивое… — сказала Элинор, любовавшаяся серебристым платьем с золотыми нитями. — Где ты его купила?

— В Константинополе, у турка, — ответила Мэгги.

— У турка в тюрбане, нездешнего вида, — пробормотала Сара, погладив рукав и беря тарелку. Она еще не отогрелась.

— И эти тарелки, — сказала Элинор, глядя на розовых птиц, украшавших ее тарелку. — Кажется, я их помню.

— Дома они стояли в буфете в гостиной, — напомнила Мэгги. — Но мне показалось глупо держать их в буфете.

— Мы разбиваем по одной в неделю, — сказал Ренни.

— Войну переживут, — сказала Мэгги.

Элинор заметила, что на лице Ренни при слове «война» появилось странное выражение, похожее на маску. Она полагала, что он, как все французы, страстно любит свою родину. Но, глядя на него, она почувствовала нечто обратное. Он молчал. Его молчание угнетало ее. Что-то в этом молчании было зловещее.

— Почему же ты так опоздала? — спросил Николай, повернувшись к Саре. Он ласково укорял ее, как будто она была ребенком. Он налил ей вина.