Игра в ящик - Сергей Солоух

И в самом деле, действительно, там, в этой Вишневке, Роман что-то такое и впрямь от себя отделил, как будто очистился, как будто избавился от чего-то несвойственного, чужого, приобретенного, отягощавшего зачем-то его сердце. От сомнений. От мучительного ощущения нарушенного плана, даже его ошибочности, может быть. Нет, эта штабелевка и шестьдесят восемь рублей, которые через неделю привезет Матвей Гринбаум, не были случайностью. Работа, она, работа все снова поставила на место. Ясно и точно подтвердила главное. Все правильно он делает, Роман, все верно, просто иногда требует от судьбы невозможного, а она и так за него горой. Убедился. В который раз.

И еще в своей силе. И даже не от денег, которые Ромка вдруг счастливо заработал и скоро отошлет домой, так просто было и легко. А от мысли, что всегда и везде, в любой ситуации берет верх его чистое, верное подцеповское начало, а значит обязательно и непременно победит оно мутное, неразъясненное иванцовское, и все будет в порядке с Димкой. И с Маринкой. И с ним самим самим. Р. Р. Подцепой.

В Удельной Рома вышел покурить в тамбур и так там носом к надписи «не прислоняться» и простоял остаток пути. Электричка ускорялась, тормозила, и сизые струйки папиросного дымка, словно линии на Ромкиных миллиметровках, то уши зайца описывали, то контуры верблюда. Лишь поверни на девяносто градусов – и вот тебе иллюстративный материал к статье Подцепы и Гринбаума. Все связано и все взаимообусловленно в этом, не самом худшем из миров. Наконец из круглой и дырявой, как душевая лейка, заплатки на потолке тамбура вывалилось в общей куче нужное слово «Фонки», и Ромка вышел.

Звякнули карабинчики переходящего общажного рюкзачка, резиновые губы раздвижных дверей звучно проверили свою любовь на прочность, и поезд «47 километр», в который Рома запрыгнул в Раменском, сменив презирающую мелкие подмосковные остановки «Рязанскую», кто-то молниеносно, только молодецки свистнув, на раз два, выдернул из-за его спины. Прямо перед глазами аспиранта ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина красовалась табличка на двух ножках «Томилино». Следующая Фонки, следующая.

Но следующую электричку с остановками везде расписание обещало только через тридцать пять минут. Пешком быстрее. Ромка сошел по лестнице с платформы, купил в пристанционном магазине батон за 22 копейки, сунул его за пазуху, словно второе, вспомогательное сердце или печень, и двинулся к Миляжкову. Он шел и ел, и сладкий аромат белого московского хлеба мешался с сибирскими хвойным концентратом вечнозеленых томилинских сосен. Дорога бежала вдоль насыпи и через пять-семь минут у переезда влилась в Егорьевское шоссе. Отсюда наикратчайший путь к общаге через поселок ВИГА, а если вдруг прямо сейчас подкатит 346-й, то можно попасть домой совсем уже молниеносно. Рома глянул через пути за переезд, не едет ли случайно полосатый ЛиАЗ – друг пешехода, а потом в другую сторону, туда, где у поселка должен был торчать кривой навес автобусной остановки. Но вместо знакомого козырька увидел толпу людей, обступившую нечто похожее издалека на зиловский самосвал.

– Пьяный! Он пьяный, вы только посмотрите на него... алкаш проклятый, – вылетел из толпы истошный женский крик навстречу приближающемуся Роману. Словно в лицо ему дыхнуло что-то мерзкое и необыкновенно горькое.

Большому, похожему на увальня из зоопарка аспиранту с почти уже доеденной второй запасной печенью вдруг стало неприятно и неловко до детских мурашек. Второй раз за сегодняшний день чужая женщина его стыдила. Сейчас уж публично, громогласно и точно совершенно незаслуженно и не по делу.

Подцепа хотел обогнуть, быстро пройти мимо этих ненужных ему воскресных зевак, но на секунду, кого-то выпуская, толпа вдруг расступилась, и то, что Роман увидел, заставило его резко, со всей медвежьей силой врезаться в живую изгородь, ворваться внутрь и встать на колени перед лежащим на земле человеком.

– Михаил Васильевич, – дико пропел Роман, – Михаил Васильевич...

Но профессор не был пьян. Пьяного держали два дюжих рога, жестоко заломив за спину руки, слюнявым, безглазым, как у белой статуи, мурлом безжалостно впечатав в раскрывшийся железным цветком передок грузовика. Что-то текло из обнаженных радиатора и двигателя, всем своим весом севших на изогнутую трубу поваленного козырька. Темная лужа образовалось и под головой профессора. Роман в каком-то полупомешательстве положил руку на черный с искрой проседи висок и тут же с ужасом отдернул. Голова научного руководителя была еще теплой, но мягкой, как у детской игрушки.

Домой в общагу Роман Подцепа пришел только под вечер. Но, вместо того чтобы принять ванну, о которой так сладко грезил всю дорогу из Вишневки, он в ванной долго и бессмысленно топил головастиков. Горячими струями душа смывал со стенок мелких, черных, как сперматозоиды, перед дальней дорогой дрожавших и корчившихся сик. Потом он бросил это глупое занятие и прямо в куртке и в ботинках прошел в комнату. Сел на кровать. И только тут Роман Подцепа сообразил, что забыл в квартире у Прохоровых свой рюкзак. И тупая полуглухота-полуслепота, владевшая им столько часов, покуда он куда-то бегал, шел, ездил, звонил, что-то делал, и делал, и делал, здесь, в момент полной и окончательной остановки, обернулась острым, каким-то обоняемым и осязаемым каждою клеткой тела отчаянием.

Ну и когда он теперь сядет за свою методику? Когда получит назад папку, откроет ее, погрузится в спасительную, одну только надежду и разрешенье обещающую работу. Задыхаясь, ничего перед собой не видя, бормоча: «Придурок, идиот, дебил» – Роман дергал ручки, открывал и закрывал ящики стола, переворачивал бумаги, как будто где-то тут могла сама собой родиться и спрятаться копия оставленной в осиротевшем доме, исчирканной синим шариком машинописи. И вдруг под спудом старых миллиметровок, в нижнем ящике мелькнули тесемки. Папка. Не может быть! Роман до крови расцарапал руку о деревянный угол, ныряя за добычей. За серой папкой «Дело».

Но это было не то. Совсем не то.

«Дмитрий Александрович Белобокин. Щук и Хек»

ЩУК И ХЕК II

Вы, конечно, точно так же как Щук с Хеком, сразу догадались: папа не приехал встречать свою семью, потому что даже в такой замечательный день был, как обычно, очень и очень занят. И будете совершенно правы.

Зато все перепутаете и даже переврете, если при этом станете думать, будто папа Щука и Хека вообще собирался встречать жену и детей. Совершенно он не собирался компрометировать себя таким поступком. В той организации, где он работал, это бы сразу оценили как неумение устроить самый простой арест и задержание. А папа Щука и Хека умел устраивать оперативные мероприятия лучше всех. И совсем не случайно он давно уже был не простым следователем, а старшим. И как старший следователь он очень легко, стоило ему лишь взяться за дело, раскусил свою жену, гражданку Серегину.

Слушайте. Старший следователь Серегин не просто так послал в заштатное Миляжково длинное и обстоятельное письмо о том, как он разоблачил скрытого врага и был за это награжден саблей, орденом и реквизированной квартирой. Он хотел испытать свою жену на ее мелкобуржуазную сущность: смогла ли она преодолеть свое мещанское арзамаское прошлое вблизи самого красивого на земле города с красными звездами в небесах. Таких высоких и ярких, что свет их летит далеко-далеко и даже доходит в безлунные ночи до самых Фонков, все в этих Фонках очищая и облагораживая. Но только не маму Щука и Хека, так уж крепка в ней оказалась частнособственническая психология.

Папа, конечно, ждал, что, получив письмо мама немедленно ему ответит, может быть, даже пошлет «молнию» о том, что саблю и орден надо оставить, а вот квартиру следует немедленно сдать государству. Пусть в ней организуют детский приют или коммуну для подростков-сирот, отцы которых были летчиками или танкистами. Но мама Щука и Хека не стала слать «молнию». Даже простого письма не написала. Так уж эта женщина обрадовалась, что будет теперь жить в Москве, как барыня и эксплуататор трудового народа. И когда папа Щука и Хека это понял, он сам послал жене «молнию», чтобы она никуда не торопилась. И даже наоборот, оставалась на месте, потому что очень скоро за ней придут специальные уполномоченные люди и заберут.

И это будет правильно, тем более что сам папа Щука и Хека давно уже сошелся с одной молоденькой машинисткой из секретного отдела и собирался с ней переехать как раз в эту самую новую реквизированную квартиру с видом на Красную площадь. Нужно было только поскорее обставить все три большие комнаты новой хорошей мебелью, которую папа каждую неделю штука за штукой ездил бронировать за собой на склад конфиската. Правда, из-за того, что комнат было целых три, да еще кухня и темная кладовка, быстро это сделать не получалось, но папа все равно надеялся встретить Новый год уже на новом месте.

Но только тут вдруг мама Щука и Хека взяла да с чемоданами и с детьми тронулась в Москву. Вы, конечно, знаете, случилось это оттого, что два малолетних саботажника и вредителя, Щук и Хек, сожгли в печи телеграмму от своего отца, старшего следователя Серегина. Но вы вновь очень сильно ошибетесь, если вдруг решите, будто есть на свете нечто такое тайное, что рано или поздно не станет явным для папы Щука и Хека.