Бег по краю - Галина Таланова

– Пора, красавица пора, – заканючил он, – она уже через полчаса может вернуться, если в магазин не зайдёт.

– Ну и что? – ответила Маша, – но всё же разомлевшей ото сна кисой рывком поднялась и стала, как в замедленном кинофильме, собирать разбросанную по комнате одежду, любуюсь на своё отражение в огромном зеркале шифоньера.

Исчезла за пятнадцать минут до прихода мамы, оставив Грише не выветрившийся цветочный запах духов, уводящий за собой по тропинке через рощу воспоминаний в лето; взъерошенные чувства и саднящую, словно разбитая коленка, досаду на то, что не умел бегать. Однако на другой день Гриша уже скучал по Маше и злился, что не может жить в своём доме не как квартирант у матушки.

87

Лидия Андреевна ничего не могла с собой поделать. Ей решительно не нравилась Гришина вертихвостка. Как ни уговаривала она себя, что у сына это пройдёт, что Маша ему не пара, и он это сам понимает, но опухоль неприятия разрасталась – и купировать её не получалось. Маша иногда заходила к ним, но обычно ненадолго. Они с сыном вскоре уходили прогуляться. Лидии Андреевне совершенно не хотелось, чтобы эта девица болталась у них дома подолгу, но и встречи сына с ней вдалеке от её глаз тревожили её и не давали ей покоя, будто комары-толкунцы висели звенящим и вибрирующим облаком над головой, временами тесня её мысли о дочери и муже, раскинувшие свои серые крылья летучей мыши, чутко дремлющей днём и вспарывающей тишину комнаты ночью.

Но и в последний свой приход в выходной Маша в который раз по-хозяйски оглядывала их квартиру, потом сказала, что сейчас окна все начали ставить пластиковые: они лучше сохраняют тепло. «Дура совсем что ли? Не понимает, как мы живём… На еду-то не хватает…» – подумала Лидия Андреевна. Потом сказала, что в армии сейчас уродуют и калечат, что Гришу надо от армии освобождать. Лидия Андреевна стала сокрушаться вместе с нею. Эта проблема маячила перед ней в ближайшей перспективе, что неотвратимо приближалась со скоростью надвигающегося локомотива и пугала её ещё больше, чем женитьба сына.

– Если бы мы поженились и завели бы двоих детей, то Гришу бы не взяли в армию, – вывалила эта девица.

У Лидии Андреевны даже ноги подкосились от неожиданности – и она схватилась рукой за косяк.

– Ему ещё выучиться надо! – с раздражением отрубила она.

– Конечно, пусть учится, образование сейчас нужно. А я с детьми буду сидеть и шить дома.

– Ты плохо себе представляешь, что значит: в наше время завести детей. На ноги надо встать, чтобы детям что-то дать.

Про себя подумала: «Стерва она, дура недоразвитая или дитя несмышлёное? Нет, надо сына как-то отваживать. Телок глупый. Втрескался в первую встречную».

Бессильная злоба снова захлестнула её мутной волной – и она с трудом сдерживала рокот взбунтовавшегося моря внутри себя, что билось в эпилептических припадках о парапеты её внешней невозмутимости, готовое перемахнуть через них.

88

Спустя два месяца работы сына дистрибьютором Лидия Андреевна увидела объявление в газете «Из рук в руки» о том, что требуется сторож в магазин канцтоваров.

Так Гриша перешёл на новую работу. Лидия Андреевна была очень довольна. Теперь её сын мог спокойно учиться и работать одновременно. Не надо было бегать по улицам. Дежурство было через двое суток на третьи. Две ночи он находился дома, на третью дежурил охранником.

Он по-прежнему встречался с Марией. Виделись они чаще всего у неё. Но иногда и у него. Он по-прежнему старался увидеться с ней, пока мама была на работе. Он не был в неё влюблён, но по-своему к ней привязался и совершенно не представлял, как он будет жить, если вдруг Мария исчезнет из его жизни. Взглядом, не замутнённым влюблённостью, он отмечал недостатки девушки: неинтеллигентна, не хочет дальше учиться, чересчур раскована, имеет плохой вкус, любит всякие вечеринки… Все её изъяны собирались в памяти, накручивались, будто грязь к колесу телеги, колесо проворачивалось всё тяжелее и тяжелее, таща на себе всё больше балласта. Он словно раздвоился: с одной стороны его цепкий взгляд магнитом притягивал всё, что так или иначе шло вразрез с его представлением об идеале его подруги – нет, он не выискивал специально в ней недостатков, они сами, точно брошенная на пол одежда, лезли на глаза; а с другой, боялся, что она растает, как леденец во рту, оставив его сжимать в кулаке деревянную палочку воспоминаний о первой любви, подбросившей его до небес в небо, словно качели. Это уже потом он разглядел в Маше неповторимого человека, ставшего ему добрым другом.

89

Как странно устроена жизнь! То, что казалось нам раньше поражением, оборачивается победой; то, что выглядело бедой, вдруг пугает мыслью, что этого в нашей жизни могло и не произойти; и, наоборот, то, что чудилось подарком судьбы, рассыпается в пришедшую в свой срок осень, как песочный замок, старательно сложенный под июльским солнцем.

Двадцать лет назад, когда Лида поняла, что снова беременна, она почувствовала глухую тоску, что наваливается у равнодушного осеннего моря, катающегося по песку, будто каток, утюжащий асфальт, когда схлынул поток курортников. Ей казалось, что вот-вот она проснётся – и поймёт, что у неё месячные. Вместо радости и взволнованного ожидания, сопровождавших её с первых дней её первой беременности, тут было тупое сосание под ложечкой и страх повисшей в лифте между этажей, когда в подъезде пропал свет. И ещё ощущение ужасной усталости. Она шаркала по квартире в стоптанных тапках, будто старушка, не в силах поднимать налившиеся свинцовой тяжестью ноги, хотя округление живота незаметно было ещё даже ей. Её всё раздражало: теснота спальни; разбросанные носки и книги мужа; его спортивные штаны, повисшие пузырями на коленках; его храп с присвистом; поучающий тон свекрови и её вязанная в шеварушках кофточка с дырами на локтях, на которые были налеплены аккуратные заплатки, её долгие разговоры по телефону; то, что свёкор постоянно теряет свои очки и всех поднимает в доме на их поиски; то, что посуда в кухонном столе напихана так, что из него постоянно вылетают кастрюли и их крышки; то, что книжный шкаф осел под тяжестью книг и его дверца еле закрывается; то, что Василиса опять сидит с видом мученицы за завтраком, размазывая манную кашу по тарелке. Она боялась признаться себе, что просто не хочет этого ребёнка, эгоистично не хочет, чувствуя, что он постепенно будет забирать, как росток у картошки, то, что составляло её сущность и целостность. Она всё ждала, что Андрей как-то отреагирует на её беременность: обрадуется, будет носить ей цветы и апельсины, прислушиваться по ночам к биению маленького сердца, как было при её первой беременности. Или, наоборот, скажет, что они ещё не встали на ноги и надо бы им обождать: у них есть ещё для этого время. Но он смотрел мимо неё и сквозь неё, словно она была сама пустота. Возможно, что его тоже мучили колебания и сомнения и его отстранённый вид был всего лишь декорацией, за которой скрывались боязнь ответственности и страх принять решение. Паника, похожая на ту, что охватывает тебя в толпе, которая вдруг срывается с места и непонятно зачем куда-то устремляется, затягивая, будто воронка в своё жерло; страх перед чем-то неизвестным, чего ожидаешь и боишься не потому, что оно плохое, а потому что не знаешь, что тебя ждёт. Она тогда так и не приняла никакого решения. Ей так хотелось, чтобы это решение приняли за неё. Даже мама тогда почему-то отстранилась и ничего ей не могла посоветовать. Сказала, чтобы решали сами, чтобы потом не винили её ни в чём. Так и качалась, как маятник в старинных часах, до того времени, когда назад пути не стало. Казалось, будто ее вдруг вырвали из чего-то тёплого и приятного, где ей было хорошо и уютно, окутывающего, будто подоткнутое со всех сторон ватное одеяло, из-под которого вытащили, чтобы вернуть назад, на место, которое она уже слабо помнит, но где ей было холодно и неприютно. Так бывает, когда выходишь из нагретого человеческим дыханием тёмного кинозала после глубокого фильма, – и твоя расслабленность и задумчивость слепо натыкается на стену косого дождя, капли которого пронизывающий ветер бросает в твоё разгорячённое лицо.

Лидия Андреевна не любит вспоминать тот год, когда родился Гриша и она окончательно перестала принадлежать самой себе. Она снова была шестерёнкой в отлаженном механизме, что бесперебойно крутился, с каждым кругом приближая её к концу, за которым темнота угольной шахты и больше ничего. Она опять жила, будто в чёрно-белом сне, на минуты проваливаясь в цветное забытьё, из которого её неожиданно вырывал требовательный плач ребёнка. Андрей больше не помогал ей и не вставал по ночам, как было, когда родилась их дочь. Он стелил теперь свою постель в гостиной на диване, объясняя это тем, что не может работать невыспавшимся и с головной болью, сверлящей электродрелью затылок. По выходным он теперь тоже частенько уходил на службу, объясняя это тем, что нынче он должен содержать четверых. Если же оставался дома, то долго спал, вставал и шёл в гараж, либо уезжал на дачу даже в такую погоду, в какую они раньше не ездили никогда, мотивируя это тем, что там много накопилось дел, которые трудно будет завершить, когда туда привезут двоих детей.