Лестница Якова - Людмила Улицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1986 год был годом политического потепления, самолеты из Москвы в Нью-Йорк летали полнехонькими, и Витя затерялся в толпе еврейских эмигрантов, покидающих СССР навеки. Витя летел в командировку сроком на десять дней с большим докладом. Перед отъездом Юрик дал ему список пластинок, без которых жизнь его была неполна. Варвара Васильевна провожала сына в Шереметьево, исполненная противоречивыми чувствами, они клубились и рвали ее на части: гордость и страх. Она опасалась, что в Америке сын подвергнется каким-то ужасным психотропным атакам со стороны империалистов, но одновременно испытывала тщеславное удовлетворение, что он летит в командировку не в какую-нибудь чахлую Венгрию или Польшу, а в самую Америку.
Еще дома она сунула ему в чемодан бутерброды в пергаментной бумаге, но в аэропорту сообразила, что чемодан он сдал в багаж вместе с питанием, стала требовать, чтобы чемодан с бутербродами вернули, но Витя никак не мог понять, о чем она беспокоится. Варвара почувствовала свою глубокую беспомощность перед лицом мира, в котором чемоданы летают через океан вместе с бутербродами, а ни одна из ее важных жизненных проблем не поддается решению ни на материалистическом, ни на мистическом уровне. Она заплакала. Витя индиферентно ее утешал.
– Ты бесчувственный! – сказала она ему на прощание, утирая злые слезы.
До сих пор она так и не знала, гений ее сын или так себе, неудачник. Правда, одна ясновидящая подруга сообщила ей, что перед ее Виктором сейчас открываются три двери – серебряная, золотая и брильянтовая – и что́ он сейчас ни сделай, все будет хорошо.
Самолет взлетел. Варвара Васильевна смотрела на летное поле и тихонько про себя молилась – пусть дверка-то будет брильянтовая…
В аэропорту Кеннеди, Нью-Йорк, Витю встретил Гриша в пестренькой тюбетеечке, в которой Витя не распознал кипу. Они не виделись четыре года. Гриша прилетел двумя днями раньше из Израиля. Он к этому времени работал в Хайфском политехникуме, занимаясь одновременно не только клеточными мембранами, но и изучением Библии. Встреча друзей была самой сердечной, на которую Витя был способен.
Они сидели в тесном гостиничном номере – выбитый из колеи Витя после десятичасового перелета, и свежий, жадный до разговора Гриша. Вопрос, который его занимал уже много лет, был нешуточный – что чему предшествовало в мире: идея живой клетки или компьютер?
– Сперва возникли компьютеры… Каждая живая клетка – компьютер, и компьютер квантовый…
Витя морщился – то ли голова его еще не переключилась на американское время, то ли Гриша нес околесицу…
– Нет, ты что-то несуразное говоришь. Молекулярный компьютер клетки работает с ДНК. ДНК программирует его работу. Откуда квантовый компьютер?
– Это вытекает из энергетических соображений – мощности в молекулярном компьютере не хватит. Больше тебе скажу – квантовый компьютер должен быть акустическим! Тексты огромные! Божественные тексты огромные! И компьютеры биологические должны быть очень мощными!
Витя только пожимал плечами и прерывал Гришины вдохновенные научно-религиозные заявления охлаждающими репликами:
– Здесь не понял… какие Божественные тексты? Ты весь процесс эволюции хочешь как Божественный текст прочитать? Это недоказуемо…
Гриша огорчался, горячился, потел, но обратить Витасю в свою веру ему не удавалось. В конце концов расхождения зашли так далеко, что Витя заявил: лично ему за все годы работы концепция Творца и Божественного текста ни разу не понадобилась. Легко без этого обходился!
Гриша со свойственной ему горячностью возражал:
– Это же очевидно, что первичный текст дан Творцом и то, чем все мы заняты, – расшифровка этого первоначального текста!
– Нет, нет, я занят конкретным делом – пишу конкретные программы, и это довольно простые тексты, а биохимики проверяют, насколько они соответствуют реальным синтезам в клетке… Все это не имеет отношения к замыслу твоего Творца. Все, сплю, – закончил свое высказывание Витя и мгновенно заснул, уронив голову на отвал кресла.
Следующие два дня прошли в деловой суете. Витя довольно свободно говорил по-английски, но плохо понимал собеседников, и Гриша постоянно при нем находился: еще более, чем в школьные годы, они все еще напоминали героев Сервантеса – Гриша был розов и толст, Витя высок и довольно нелеп в парадном костюме, с коротковатыми брючинами и рукавами. Варвара Васильевна, покупавшая ему перед отъездом этот наряд, не смогла добыть нужного размера. Бритвенный тазик на голове заменяли бесформенные кудри, подстриженные твердой и малохудожественной рукой все той же Варвары Васильевны.
Однако, несмотря на технические промахи в экипировке сына, молитвы свои Варвара Васильевна до Господа Бога, видимо, донесла: после Витиного успешного доклада брильянтовая дверка и впрямь открылась.
Выглядела она, впрочем, как обычная деревянная входная дверь в Stony Brook University, N Y, на Лонг-Айленде, в прекрасную университетскую лабораторию, куда его пригласили на работу. Скорей всего, он не решился бы принять такое рискованное предложение, но Гриша, выступавший в роли переводчика в разговоре Вити со знаменитым американским ученым и высоко оценивший сделанный доклад, стонал, хлопал в ладони и вскидывал их к небу:
– Витася! Шанс! Какой шанс! Супер! Такая лаборатория! Да сюда в очередь сто человек за дверью стоят! По заслугам! Ты еще нобелевку получишь! А в Москве получишь только метлой под зад!
Гриша радовался этому предложению больше, чем Витя. На прощанье Гриша пошутил: “Сначала я тебе принес «Ветхий Завет» в виде Хаусдорфа, а потом «Новый Завет» в виде Шредингера. Но в этом месте ты просто не сможешь не понять, что все мы заняты одной общей задачей – расшифровкой того языка, без которого не существовало бы в мире ни одно живое существо… Текст, Витася, Божественный текст! Ничего более важного в мире нет!”
Виктор подумал и принял предложение – у него был свой резон: лаборатория была первоклассная, и он понимал, что здесь он будет работать более эффективно, чем в Москве. Мелькнуло, что, возможно, он долгое время не увидит ни мать, ни сына, но на этой мысли он не задержался. Для начала его поселили в кампусе, а через месяц он перебрался в съемную квартиру в десяти минутах ходьбы от кампуса. Снять квартиру помогла сотрудница из университетской администрации, высоченная пожилая девушка ирландского происхождения по имени Марта.
В Советском посольстве сначала обиделись, а потом чудесным образом все растопталось. Виктор Чеботарев даже не был объявлен невозвращенцем. Задним числом оформили как обмен научными кадрами.
Глава 26
Из сундучка. Переписка Якова и Марии
(май 1913 – январь 1914)
МОСКВА – ЮРЮЗАНЬ
МАРИЯ – ЯКОВУ
8 мая 1913
…Дай мне слово, Яша, что никогда-никогда мы не будем об этом вспоминать. Только на этом условии рассказываю кк все было. Ужасно! Среди ночи с пятого на шестое я проснулась не от боли, а от ощущения горячего потока внизу. И обнаружила, что лежу вся в крови. Испугалась. Встать не могу. Три часа ночи! Никого нет. Поняла, что умираю. Но встала и дошла не помню кк до Нюшиного чулана, разбудила ее. Днем можно телефонировать от госпожи Малыгиной, что этажом ниже. Но ночью! И я послала Нюшу бежать к Мише, который накануне приехал из Петербурга и остановился в Сытинском переулке. Он был через сорок минут, совсем пьяный, как потом сказал. Он только что пришел с какой-то пирушки. Дальше я ничего не помню. Пришла в себя уже в больнице. Сейчас я дома. Слаба. Но жива. Ребенка мы потеряли. И прошу тебя – похороним это воспоминание о том, что могло бы быть и не состоялось. Может, к лучшему.
ЮРЮЗАНЬ – МОСКВА
ЯКОВ – МАРИИ
14 мая 1913
ТЕЛЕГРАММА
ДЕТОЧКА МОЯ ДРАГОЦЕННАЯ МЕНЯ УЖАСАЕТ ТЕБЕ ПЛОХО А МЕНЯ НЕТ РЯДОМ ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО МУЖ ЯКОВ
14 мая 1913
Деточка моя драгоценная, я в отчаянии, кинулся к подполковнику Янчевскому, не подготовив нужных слов! Кто болен, чем болен, отчего срочность… Словом, не отпустили. Здесь есть один писаришка на замен, но он как раз уехал в отпуск отца хоронить. Не могу немедленно к тебе приехать. Не я, а Миша оказался возле тебя, и от этого мне еще больней. Он как будто украл у меня тот миг, когда я должен был быть возле тебя. Я исполняю твою волю и не расспрашиваю ни о чем. Только взмолился к Господу, в которого не совсем верю. И почувствовал одно только огромное отдаление, ничего больше. Вспоминаю обо всех чудесах, которые совершаются и в наше время – помнишь ли рассказы моей кузины об Иоанне Кронштадтском? Но всем богам готов молиться! Хоть и старцу Кронштадтскому! Только не умею.
Добрался до своего уголка, сел на стул и вдруг испытал неизмеримую благодарность не знаю кому, что ты жива и здорова и не случилось ничего непоправимого…
