Мико - Эрик Ластбадер

— Я делаю все, на что способен, — сказал Нанги срывающимся голосом. — Но не могу же я плыть против течения. Кэйо — не слишком известный университет. В нашем министерстве я знаю только одного человека оттуда. Он моложе меня и учился на другом курсе. Какой от него прок?

— Перестань хныкать, Нанги! — оборвала его оба-тяма. — Не будь ребенком. Я не потерплю таких постыдных сцен в этом доме, ясно?

Нанги вытер глаза.

— Да, оба-тяма. Извините меня. На какой-то миг мое разочарование показалось мне слишком сильным, чтобы его перенести.

Оба-тяма снова фыркнула, а Нанги вздрогнул: она смеется над ним!

— Что ты можешь знать о способности переносить боль, разочарование и страдания? Тебе всего двадцать девять лет. Вот когда ты доживешь до моего возраста, у тебя, может, и появятся некоторые догадки на этот счет, храни тебя от этого Будда. — Она расправила плечи. — А теперь пораскинем мозгами, вместо того чтобы лить слезы по поводу несправедливости системы, которой вынуждены придерживаться все молодые люди. Ясно, что “гакубацу” — это первая и, во всяком случае среди министров, сильнейшая из групп, которые могли бы тебе помочь сделать карьеру. Положим, это исключено для тебя, но есть и другие! Придется исключить и “дзайбацу”: эти связи основываются на деньгах, а у нас их сейчас не густо.

Стало быть, остаются “кэйбацу” и “кёдобацу”. Насколько я знаю, ты не связан — ни по крови, ни через брак — ни с каким министром или замом, и шансов на то, что женишься на чьей-либо дочке в ближайшем будущем, похоже, нет. Так я говорю?

— Да, оба-тяма, — тихо сказал Нанги. Взрыв его копившегося месяцами разочарования не принес облегчения. Скорее он вызвал тягостную депрессию.

— Выше голову, Тандзан-сан! — сказала старуха. — Я хочу видеть твои глаза, когда говорю с тобой. — Нанги повиновался. — Ты уже сложил крылья, словно уже все потеряно, а это не так! — Ее тон чуть-чуть смягчился. — Ты рассказал мне, как много делаешь для министерства. Теперь надо потрудиться и для себя самого. Насколько я понимаю, чтобы получить повышение, каждый молодой чиновник должен иметь протекцию со стороны кого-то старшего. Скажи мне, кто твой сэмпай?

— У меня пока что нет никакого, оба-тяма.

— Ага. — Старуха отставила чашечку и сложила на коленях свои испещренные крапинками руки. — Теперь мы добрались до самой сути. Тебе нужно найти сэмпая. — Она нахмурила брови, ее глаза как бы пересеклись в сосредоточенности, как у актеров театра “Кабуки” или в изобразительном искусстве. — Первые три группы мы не берем, но вот как насчет “кёдобацу”? Нет ли у вас, часом, какого-нибудь заместителя министра, который происходит, как и ты, из префектуры Ямагути?

Нанги задумался.

— Единственный чиновник на столь высоком посту — это Ёитиро Макита. Он родился в Ямагути, чуть дальше моего дома по той же дороге.

— Вот и хорошо.

— Но Макита-сан был министром военного снаряжения во время войны. Теперь он преступник класса А и отбывает срок в тюрьме Сугамо.

Оба-тяма улыбнулась.

— Ты так усердно трудишься у себя в министерстве, что совсем не читаешь газет. О твоем Маките-сан недавно сообщалось в новостях. Ты же знаешь, что министр военного снаряжения Макита-сан был введен в кабинет министров самим Тодзё.

Взгляд Нанги прояснился. Он будто пробудился ото сна. Что у нее на уме?

— Когда американцы в сорок четвертом году захватили Сайпан, Макита-сан публично выразил свое убеждение в том, что война для Японии закончена и что мы, мол, должны бросить оружие и сдаться. Тодзё пришел в ярость. Да и как ему было не возмущаться? В те дни само слово “сдаться” было изгнано из языка. Это и понятно: мы все были ярыми патриотами.

— Но Макита-сан был прав, — сказал Нанги.

— О да! — Она кивнула седой головой. — Разумеется. Но Тодзё устроил ему нагоняй. Министр не должен вести подобных пораженческих разговоров. В качестве руководителя “кэмпэйтая” он ведь мог бы и казнить Макиту-сан. Но Тодзё этого не сделал. Как оказалось, у этого министра был ряд влиятельных друзей в Управлении императорского двора, в парламенте, даже среди бюрократии, и они были достаточно сильны, чтобы остановить руку Тодзё! — Оба-тяма взяла свою крошечную чашечку и подлила себе еще чая. — Это стало известно только теперь. На прошлой неделе статус Макиты-сан был изменен: обвинение в военном преступлении класса А с него сняли, и уже раскручивается механизм, чтобы оправдать его! — Темные глаза внимательно наблюдали за Нанги поверх ободка изящной чайной чашечки. Оба-тяма отпила большой глоток и сказала: — Ты же знаешь, сынок, что Макита-сан был заместителем министра торговли и промышленности в трех кабинетах, а в четвертом сам был министром. Ну как, годится он на роль сэмпая? — Оба-тяма лукаво улыбнулась. — А теперь ешь рисовые пирожки, сынок. Я испекла их специально для тебя.

Тюрьма Сугамо производила тягостное впечатление. У тюрем, разумеется, есть для этого все основания, но Сугамо была из ряда вон. Это никак не было связано с самим зданием — оно было обычным. По сути дела, в таком помещении, если оно не приспособлено под тюремные камеры, вполне могло бы разместиться любое из бесчисленных министерских управлений, разбросанных по всему городу.

Равнодушие тех, кто управлял Сугамо, возможно, потрясло Нанги больше всего другого. Конечно, там не обошлось без “итеки”, как назвала бы их оба-тяма. Однако Нанги показалось, что повседневное управление этой тюрьмой передано японцам, и именно их поведение повлияло на Нанги так сильно. Все до единого они как бы символизировали тот позор и то унижение, которым подвергли их оккупационные силы, заставив держать в тюрьме свой собственный народ. Ежедневный ужас раздачи пищи, физических упражнений, слежки и — больше всего прочего — наказаний военных преступников — все это отражалось на их лицах столь отчетливо, словно это была татуировка, покрывающая тело якудза.

У Нанги ушло три недели на поиски проходов сквозь бюрократические лабиринты, преграждавшие вход в Сугамо. Некоторую помощь оказал его заместитель министра, хотя сам он и понятия не имел о том, что его подпись на каком-то там документе, отпечатанном в трех экземплярах, помогла Нанги разрубить гордиев узел и пройти через бронированные двери этой тюрьмы.

Запах скорее поражения, нежели безысходности наполнял атмосферу внутри Сугамо. Повсюду бросались в глаза решетки, и после проведенных там нескольких часов полосатый солнечный свет начал казаться Нанги нормальным.

Поскольку Макита-сан перестал считаться преступником класса А и находился в процессе оправдания, ему позволили сидеть напротив Нанги без обычно устанавливаемой между узником и посетителем стальной сетчатой перегородки. Нанги припомнил, что видел Ёитиро Макиту всего один раз, на какой-то фотографии в газете, где сообщалось о его назначении министром военного снаряжения. Тот мужчина был крепок и плотен, словно китаец, у него было приятное широкое лицо и сильные развернутые плечи. Макита, который появился теперь перед ним, имел совершенно другой вид. Он потерял большую часть своего веса, и плоть на его сравнительно ширококостном теле была истончена до предела, как говорят, кожа да кости. Нездоровая бледность придавала ему вид больного желтухой.

Однако, что было самым странным, его лицо не лишилось своей округлости. Пожалуй, даже эта его луноликость необъяснимым образом увеличилась — настолько, что его черты казались расплывшимися и глаза, казалось, утонули в мягких складках кожи.

Нанги ни тоном, ни жестом не выразил и намека на свое беспокойство. Представляя себя, он ограничился формальным поклоном, Макита рассеянно кивнул:

— Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли. — Как будто он в точности знал, с чего это вдруг появился Нанги. — Сейчас время для моих упражнений! — Он неопределенно махнул рукой. — Я надеюсь, это не причинит вам чрезмерных неудобств, если вы составите мне компанию снаружи.

В Сугамо вариант “снаружи” представлял собой узкую полоску внутреннего дворика между двумя зданиями, сложенными из кирпича и обнесенными заборами. На одном конце была кирпичная стена, слишком высокая для того, чтобы человеческое существо могло взобраться на нее, но все равно увенчанная спиралями колючей проволоки. На другом конце стояла остекленная сторожевая башенка. Гудрон, по которому они прогуливались, был жестким и неподатливым.

— Пожалуйста, извините мне мое молчание, — сказал Макита. — Я тут отвык разговаривать — не с кем, разве что с самим собой.

Он прогуливался с руками, сцепленными за поясницей; его огромная голова была опущена вниз, глаза смотрели на кончики тюремных ботинок. Он уже начал по-стариковски шаркать ногами.

Нанги был теперь ни в чем не уверен. Могла ли эта выжженная изнутри оболочка человека стать его сэмпаем? Теперь, когда он вошел в физический контакт с этим мужчиной, это выглядело маловероятным. Казалось, что его лучшие дни уже позади. Нанги уже собирался извиниться за свою ошибку и смириться с потерей лица как с кармой, когда Макита повернулся к нему.