Хлеб - Юрий Черниченко

Газеты рассказали об «агрогороде под Торжком», в колхоз полетели письма: слесарь из Воркуты, молодожены из Тулы, некто из Кустаная с целым веером профессий… Расчет оказался простым: за две тысячи рублей (квартира и прилагаемое к ней) колхоз «приобретал» пару квалифицированных рабочих рук. Переманивать народ из дальних торжокских деревень Мезиту не рекомендовали. «Мир» стал коллекционировать диалекты русского языка.

Вскоре после получения наградного знамени Яков Иосифович Хавкин приехал к Волконскому за советом: не переделать ли близкий к завершению детский комбинат в больницу? Пока строили, настолько поубавилось народу, способного детей родить, что заполнить хоромы на полтораста ребят нет надежды. Средний возраст колхозника достиг 53 лет. Личные фонды потребления не стали панацеей; высокий заработок, против ожидания, оказался способным усилить отток: четыре дочки у доярки — и всех отослала учиться. «Теперь прокормлю, нечего и вам коровьи хвосты крутить». Обычная картина: в субботу избы наполняются, а зарей в понедельник, волоча сумки с картошкой и салом, молодое-крепкое спешит к остановке автобуса. Со странным для него унынием Хавкин спрашивал: «Вы мне скажите, кто здесь будет хозяйничать?»

По наблюдениям Александра Борисовича, воздействие «агрогорода» на старые деревни крайне слабо: в клуб за семь верст не пойдешь, ребенка в детский сад не поведешь. Новые квартиры заселяются пришельцами, из Владычни же, Спаса, других бригад по-прежнему идут за справками. Худо со «всходами»: за год схоронили 25 стариков, народилось крикунов на свет — одиннадцать.

В 1966 году число трудоспособных в колхозах района сократилось уже на пятьсот человек. Методика прорыва на одном участке здесь не приводила к успеху — необходим был комплекс мер, равнозначных, как зубья в шестеренке.

Часто бывая в области, Волконский знал, что Торжок — не исключение, что в Бежицком, Кимрском, Нелидовском районах темпы оттока выше — до шести процентов в год, что только четвертый солдат возвращается после службы в родной колхоз, что один город Калинин, несмотря на паспортные препоны, принимает на работу в год по семь тысяч колхозников. Из-за высокого среднего возраста жителей смертность в сельской местности Калининской области последнее время стала выше рождаемости.

Но — «своя рубашка ближе к телу» — он думал о районе. До пенсионного рубежа ему только три года, и, хотя неработающим Волконского представить абсолютно невозможно, мысль о сменщике все чаще навещала его. Хозяйство надо отдать в здоровом состоянии. Как при такой зависимости от молодья, при нынешнем уровне цен резко поднять достаток колхоза? Чем достичь одновременного роста и зарплаты и общественных фондов? Зерном — оно не требует ручного труда! Привозным плодородием — туками! Техникой, позволяющей превратить селитру и фосфор в хлеб! Полнокровные артели должны удержать народ.

И Алексей Викторович Волконский сделал для своего района больше, чем любой из соседей-коллег. Залучив в Торжок министра сельского хозяйства, он нарисовал ему перспективы захватывающие, клятвенно уверял, что именно здесь в считанные годы поднимутся к 25 центнерам среднего сбора, если помочь удобрениями. Первый приступ успеха не дал, старый районщик зашел с другой стороны: стал просить туки для льна — здесь ведь зона института… Надо думать, не красноречие, а старая работа, известная благополучность хозяйств склонили чашу весов в пользу Торжка. С 1967 года район причислен к местностям комплексной химизации. Именно комплексной: не только вдоволь удобрения, но и закрепленное в приказе министра обещание дать две сотни тракторов, 250 автомашин, экскаваторы — все, чтоб довести те туки до ума.

Таким окрыленным, деятельным, молодым, как в весну шестьдесят седьмого, район «Батю» не помнил.

— Сколько лет ждали этого — сорок? Новая эпоха — эпоха северного хлеба. Это ж праздник на нашей улице, шут вас побери совсем!..

Торжок возрождал — на иной, современной основе — исконную культуру ржаного хлеба.

2

Присловие «ржаной хлебушко — калачу дедушка» в смысле историческом не отвечает истине: и в северном земледелии рожь младше пшеницы, идущей на калачи. В раскопках у нынешних Минска и Смоленска слои VI–VIII веков дают вдосталь семян зерновых, но ржи среди них нет. Впервые точное упоминание о ней находим у Нестора в житии Феодосия — это уже наше тысячелетие.

Исследованиями Николая Ивановича Вавилова твердо установлено происхождение культурной ржи из сорно-полевой: пшеница пронесла ее с собой на север и, вымерзая, оставила. Зимостойкая падчерица почти совсем вытеснила с полей менее выносливую мачеху и стала на долгие века главным хлебом северной России.

Удивительно созвучие русскому «рожь» в языках разных групп — финно-угорской, тюркской, германской. Татары называют ее «орош», венгры — «ros», карелы «руйжь», датчане — «rug», шведы — «rag»… У нас главный злак, кроме производного от «родить», имел и другие названия, передающие его значение для жизни: «жито», «благо», «обилие». «Прииде Семен Михайлович в Торжок… а обилие попровади все в Новгород в лодиях, а в Новгороде хлеб бяше дорог», — записывает хронограф под 1238 годом.

Устойчивость к морозам и засухе, скромные требования к почвам — одна сторона. В вековом конкурсе решало и то, что рожь — еда физически работающего человека. Калорийность ржаного хлеба выше, чем пшеничного. Больше отрубей — мука полноценней в отношении питательности. Сто граммов белка, нужных в сутки при тяжелом труде, содержатся в таком количестве ржаного хлеба, какое обеспечивает 7600 калорий, то есть с лихвой возмещает расход энергии. Русская рожь богаче белками, чем западноевропейская: у нас их содержание доходит до 17–18 процентов.

Хрупкий ржаной стебель исполнил титаническую и по нынешней поре работу — превратил «блата и дебри, места непроходна» у верховьев Волги, Днепра и Дона в пашню, сделал территорию молодого государства по преимуществу пашней. Уже в XVI веке под Москвой распахано практически все — лес уцелел лишь на 7,5 процента площади. Колос теснит и луга: в 1584–1586 годах в Московском уезде пашется 163 тысячи десятин, а под сенокосом только четыре тысячи. В ту пору еще сильно залесены Ярославский и Пошехонский уезды («древесы разными цветяще и борием верси горами покровени»), но под Бежецком, Торжком, Переяславлем засевается больше половины угодий. Ржаное хлебопашество — основная и, по сути, единственная тогда отрасль производства (животноводство служебно). Им-то и скапливается тот экономический потенциал, что вдруг раздвинет границы сравнительно скромной державы до отмелей Балтики, до пустынных обрывов Чукотки.

Рожью шелестят страницы летописей. Ими сохранены даты тяжких общерусских неурожаев — 1128, 1230, 1300, 1570, 1601 и 1602 годы, сохранены и цены на хлеб в лихолетья: сотнями рублей за меру историк старался передать размер народной беды. На ржаном поле скрещены интересы боярина и холопа. Архивный документ о ржи — это почти всегда выразительная картина общественной жизни. «По грехом своим волею божию оскудали от хлебного недороду, — писали при Алексее Михайловиче крестьяне галицкой вотчины Одоевских, — Пал на землю и на рожь вереск, и побило рожь травою, и многие крестьянишка ржи из поля в поле не перегнали, и пить-есть стало нечево, впрямь, государи, помереть голодом, едим траву, велите, государи, нас приказному и старостам отпустить кормиться по окольным вотчинам, чтоб нам голодом не помереть». Ответ был в том духе, чтоб послабления не ждать — в казаки сбегать и силы, и хлеб находятся. Беда превращала северного крестьянина в донского, яицкого, иртышского казака — и развивалось иное, черноземное, пшеничное земледелие степей, нарастал процесс, позже окрещенный Дмитрием Николаевичем Прянишниковым «погоней за даровым плодородием».

На хлебных дрожжах поднимается зодчество. Если верно заключение Игоря Грабаря, что Россия — «это по преимуществу страна зодчих», что «все архитектурные добродетели встречаются на протяжении русской истории так постоянно и повсеместно, что наводят на мысль о совершенно исключительной одаренности русского народа», то верна и прямая зависимость размаха строительства от развитости зернового дела. Голодным или сытым работал каменосечец — на возведение башни, храма, крепостной стены уходило равное число хлебных обозов; зная тогдашнюю производительность труда, мы можем определить это число в каждом случае. Густота кремлей, этой аккумулированной и избежавшей тления мускульной энергии, — своеобразный показатель состояния старого земледелия. И если б даже ни единой писцовой книги не дошло до нас, мы по памятникам архитектуры могли бы установить, что Вологда, Ярославль, Тверь — исконные округа наиболее устойчивых урожаев. Ведь на коротком пути от пышного Ростова до царских хором Углича вздымается малоизвестный Борисоглеб, стоит вовсе забытый кремль на Улейме… Только прочное поле могло выдержать такой груз.