Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— А ты о чем?

— Я про любовь.

— И про женитьбу, — роняет в сторону Митька.

Илья улыбается.

— От Поли письмо получил?

— Да. И от Оли.

С этими девушками Вася Якимович кончил десятилетку. Девушки пишут ему не только о жизни родного колхоза. Обе ждут, обе мечтают увидеть его героем. У парня двоится сердце — не знает, какой отдать предпочтение... Сьянову все давно известно. Любви тут пока нет никакой.

А впрочем... Илья молчит. Якимович решает, что командир не настроен слушать его и обращается к Столыпину, который по обыкновению что-то жует.

— А ты о чем думаешь?

Столыпин перестает жевать, в глазах, цвета северного неба, роятся едва видимые искорки.

— Не могу сказать: Дос обидится.

Голос у Столыпина низкий и очень звучный.

Дос Ищанов настораживается.

— Опять врать будешь, Митька?

— Зачем врать — голая правда.

— Какая?

Столыпин сострадательно смотрит на Васю, на Доса Ищанова.

— Дос мечтает и наяву и во сне: как война кончится, поеду, говорит, к Якимовичу в Сибирь, в его колхоз, и заберу в жены Полю и Олю. Нам, мусульманам, говорит, по нескольку жен положено.

— Кто говорит?.. Зачем говорит?! — взрывается Ищанов.

Вася моргает глазами.

— А говорил — не обидишься, — сокрушенно качает головой Столыпин и принимается за еду.

Сьянов слушает перебранку солдат. Отдыхает. Они для него и друзья, и дети, которых любишь и наказываешь. Взрослые дети — на перекуре. В бою — солдаты.

Впрочем, Василек — он и в бою ребенок: не воюет, а как бы играет в войну. Однажды сказал:

— Мне кажется, убитые потом оживут.

Так и сказал — ребенок. Нет, убитые не воскресают, они требуют отмщения. А Якимович, как птица, как облако. Смерть и отмщение как бы не касаются его. Сказать об этом Васильку — возмутится, начнет доказывать: «Я солдат Родины и выполняю свой долг, как положено солдату!» Так оно и есть. Но возмутишься ты по-детски.

Якимович неожиданно смеется. Сьянов хмурится, ему неприятен этот смех.

— Ты что, белены объелся?

— Я, товарищ старший сержант, представил ясно-ясно: у меня — две жены, от каждой дети... все перемешалось, как в стаде... Противоестественно!

— А у самого — Оля, Поля, Троля, — гудит своим густым голосом Митька Столыпин.

— Все ты врешь! — возмущается Ищанов. — Вася выбирает сердцем... понимаешь?

«Не совсем врет», — думает Илья. Василек последнее время влюбленными глазами смотрит на Аню Фефелкину. Не знает, что Ане сам командир батальона прострелил сердце. У них любовь: на милом Анином лице каждая веснушка цветет и искрится, как новогодняя звездочка.

Лицо капитана Неустроева — все в шрамах, рубцах, ожогах. Степан Андреевич невесело шутит: «Госпожа Война ко мне неравнодушна — посылает воздушные поцелуи и на осколках снарядов, и на острие пуль, и на взрывных волнах. Ну, а на свидание чаще всего спешит в танках марки «королевский тигр». О Неустроеве идет молва — удачливый командир. Удачливость, как талант, дается не всякому. Какой внутренней самодисциплиной, какой волей и верой, какой работой мозга добывается эта удачливость — знает не каждый. Илья Сьянов знает. Он сам из породы удачливых. У них с командиром батальона сродство душ. Так сказал Столыпин. Так оно и есть. Он чем-то напоминает дядю Кузьму — капитан Неустроев. Не внешней схожестью, другим. Того красивого моряка, которого в детстве Илья обливал холодной колодезной водой.

Мысленным взором видит Илья своего дядю Кузьму. Не того — у колодца, фыркающего под струями ледяной воды. Здорового. Молодого. Красивого. Видит другого.

Дядя Кузьма

Была у деда кобыла. В полтора раза больше нормальной лошади. Костистая, широкозадая, сильная. Стервой звали. Кусалась, лягалась. Ноги, как дуги, кривые, мосластые, не мослаки — камни. Жеребцов не признавала, собак зашибала насмерть. А детей любила. Что хочешь с ней делай, только хвостом помахивает да теплыми влажными губами в щеку тычет. И в обиду не даст, оградит от зверя, от дурного человека.

Велит однажды дед:

— Илюха, седлай Стерву. Да попроворней. Волков травить поедешь. Карл Иванович новую потеху выдумал — облаву на волков.

Карл Иванович Этингент — пристав. С ним шутки плохи. Да и волков развелось видимо-невидимо — мужики на войне — некому истреблять, вот и расплодились. Овец, коров резать начали. Человека, если выследят в степи одного, съедят — косточек не соберешь... Илюхе не страшно: волков травить — забава. Мигом оседлал Стерву и гайда к озеру.

Возле озера — мальчишки со всей деревни. Галдят в конном строю. Подъехал на трашпанке учитель Тит Емельянович. Встал на подножку, поднял руку. Оборвался шум. Тит Емельянович сказал:

— Дети, перед вами лес. Там — волчьи логова. Вам нужно проехать по нему цепью, прочесать. Шумите громче, чтоб волки испугались и побежали из лесу. На противоположной поляне их подстерегут охотники и всех убьют. Сообщу по секрету: господин пристав приготовил для вас подарки, постарайтесь выгнать побольше волков.

С воинственным гиком мальчишки пустили коней вскачь, углубились в лес. Сомкнулись над головами угрюмые кроны. Деревья сторожко молчали. Враждебно темнели завалы. Неуютно в лесу, боязно одному. Голоса постепенно смолкли, ребята сбились в стайки. Вместо густой гребенки получились грабли с поломанными зубьями.

Когда выбрались из леса, оглядели друг друга воровато: кто волка затравил? Оказалось, никто.

А на поляне столы с подарками, люди, пристав. Забыл про волков Илья, глазеет.

Первой к ним подрысила на сером в яблоках жеребце жена пристава Марья Васильевна. За ней — сын прасола. Осадила Марья Васильевна своего скакуна рядом со Стервой, и не успел Илюха поводья натянуть, как кобыла больно укусила жеребца. Взвился он свечкой и уронил всадницу на жесткую землю.

В мгновение ока с ней рядом оказался сын прасола, галантно помог подняться и проводил к столам, за которыми сидела вся знать Семиозерного во главе с Карлом Ивановичем. «Пронесло», — обрадовался Илюха и собрался было догонять ребят, направивших коней к селу, как к нему подбежал сын прасола, сдернул с седла, будто шапку с гвоздя.

— Пойдем, тебя сам господин пристав желают попотчевать.

Этингент был пьян, а глаза трезво стеклянились.

— Значится так: голодный волчонок кусаться вздумал... — вежливо сказал он и поднял кулак, густо поросший рыжей щетиной. Илья смотрел на кулак и, считая себя кругом виноватым, ждал справедливой трепки. Выручила Стерва. Она вытянула жилистую шею, положила на стол уродливую, в шишках голову и раскрыла старческий рот. Марья Васильевна вскрикнула и в бесчувствии опрокинулась со стула.

— Убрать! — брызнул слюной Карл Иванович.

Несколько плеток ожгло бока Стервы. Она мотнула головой и лениво побежала к селу.

Илюха вздохнул и, не моргая, стал смотреть в трезвые глаза Этингента. Тот затряс головой.

— Трави волчонка! Ату его!

Илюха втянул в плечи голову. Но прежде чем кто-либо посмел опустить на него плетку, учитель Тит Емельянович раздельно сказал:

— Сьянов, иди домой.

Илья отвернулся от пристава и побрел к малонаезженному проселку. Впереди, на взгорке, клубилась пыль — там только что проскакали парнишки. А он шел один. Не по колее — по обочине. Промчалась первая тройка — с приставом и его женой. Прогарцевал сын прасола. Прокатилась вторая трашпанка, третья.

С последней его окликнули:

— Илюша, садись.

Он сел рядом с Титом Емельяновичем. Обида перехватила горло: «Трави волчонка!» Возница поглядел на него, вздохнул.

— А про сегодняшнее происшествие дедушке, пожалуй, говорить не надо. Вспыльчив стал.

Петр Иванович сам до всего дознался. Рассердился на внука:

— Скрытничать кто учил? Пойдем к приставу, при тебе отходную ему отслужу.

Карл Иванович сидел в канцелярии с батюшкой Данилевским. Стукнул дед кулаком по столу:

— Германец проклятый! Внука хотел травить, как волка. А моих сыновей тем временем твои родичи огнем и мечом пытают.

— Не богохульствуй, Петр Иванович! За веру и царя они сражаются, — попытался его успокоить батюшка, но только подлил масла в огонь.

— Все вы грабители!

— Повешу! — пришел в себя Этингент. — На первом суку повешу, каналья!

— Руки коротки! — отрезал дед. — Сам скорее там окажешься.

Пристав сжался, глаза сомкнулись. Данилевский зачастил:

— Иди, Петр Иванович, иди с миром, ничего не будет, ничего не бойся.

— Нашли боязливого, — усмехнулся дед в бороду. — Еще раз поизгаляетесь над внуком — пожалеете! — он крепко взял за руку Илью и покинул канцелярию.

По улице шагал широко, воинственно, внук едва поспевал. Им навстречу бросились мальчишки.

— Дядя Кузьма с войны вернулся!

Илюху словно ветром подхватило.

— Где дядя Кузьма? — влетел он в дом, запыхавшись.

— Вот он я.

В красном углу сидел согбенный угрюмый человек с остановившимися, свинцово налитыми подозрением глазами. Илье показалось, что дядя вовсе не рад встрече с племяшом, который когда-то обдавал его колодезной водой. Он смотрел так, как будто завидовал его здоровью, веселости и подстерегал, чтобы сделать пакость.