Центумвир (СИ) - Лимова Александра

И Яр пришел. Хотя был не должен. Совершенно не обязан. Ему докладывали о каждом движении и прогнозах по десяткам отчетов, по десяткам телефонов. Каждый человек здесь, в ложе, со строго определенной функцией, которую он выполнял на сотню с лишним процентов идеально и об этом отчитывался.

Он все же пришел.

– Валентина Ивановна, будьте добры, пересядьте, пожалуйста, – обратился к Вале, сидящей через одно пустующее место (для него, между прочим) рядом со мной.

– Да, конечно, – кивнула Валя, тут же вставая, поправляя очки и неотрывно глядя в планшет, где отслеживала настроения в соцсетях, прямые трансляции и командовала забросами мотивационной инфы, когда интерес соцсетей хоть на секунду ослабевал. Встала и пересела назад.

Яр уперся коленом в ее кресло и резким сильным рывком оторвал два подлокотника от ее стула и соседствующего с ним, предназначенным для него. Положил подлокотники на широкие перила стеклянного ограждения и в следующий момент улегся на стулья, положив голову мне на колени и прикрыв глаза.

Раздражение и отторжение сразу же мгновенно сошли на нет, когда я посмотрела в его лицо. Снова бледен. Очень сильно. Сегодня было штормовое предупреждение, а час назад хлынул ливень. Твою мать…

Дериализация из-за того, что остро выстрелило в памяти, как он покачнулся в аэропорту в Лондоне. Ужас от того, что я подумала об инсульте, потому что ему резко стало плохо из-за давления еще... Как у бабушки тогда… И ему сейчас опять херово. И ужас от того, что я читала насколько может быть хуево людям со сходным диагнозом. Просто насколько. Я бы сдохла. И готова была убить межконтинентальной баллистической ракетой любого, который так же легкомысленно, как я прежде, скажет, что мигрень бывает у всех… Истинная, далеко не у всех. Ад при жизни дано познать немногим. И примерно даже не представить то, что они проживают в приступах. Когда не купируется ничем. Вообще ничем. Обезболивающие помогают только на самых ранних стадиях, когда только начинается, а потом уже ничем…

– Сильно? – едва слышно спросила я, вглядываясь в его лицо. Ресницы едва заметно подрагивают.

Отрицательно повел головой.

Голос оратора разносился по помещению и давил на уши даже мне, а он восприимчив к звукам в такие моменты… Восприимчив ко всему. Ему хуево. Не просто плохо. Ему прогрессивно становится хуево, до того состояния нужно просто ждать и терпеть, больше никаких выходов. Только ждать. И терпеть. Ад боли. А он тут...

– Может… – начала, но осеклась, когда снова повел головой.

Перевела дыхание, и подняла от него взгляд в зал, сдерживая желание напряженно прикусить губу. До боли. Не отдавая отчета сжала его пальцы, и отдавая отчет второй рукой просительно коснулась его затылка, прося этим приподнять голову, чтобы я резко, но очень аккуратно и очень быстро села ниже и развернула корпус, поставив руку на подлокотник и уперлась пальцами в висок. Максимально отгораживая его от взгляда Леси. Раздражающего меня взгляда. Но она все равно смотрела.

Не смотри на него, – стуком молотка внутри.

Не смотри, блядь! – Ударами кувалдой.

– Илья. – Мой голос негромкий, но хлесткий, когда резко повернула голову к брату, с непроницаемым лицом подавшегося вперед, чтобы его жена перестала с неодобрением глядеть на Яра, все так же лежащего на моих коленях, отставив локоть и прикрыв ладонью глаза.

Сглотнула и отвела взгляд. Меня украл шум зала. Он был пределен. Торжество. Безобразное, зарожденное только неистовой жаждой быстрой наживы, легких и больших денег. Безвкусный блеск на фальшивых гранях. Режущих, полосующих так, что, казалось внутренние органы вот-вот вывалятся из распотрошенного этим тела.

Вульгарное торжество, по своей сути, отталкивающее. Пугающее.

Запредельно возбужденное и какое-то ближе к животному, чем к человеческому. Будто смотришь отвратительное порно, где происходит грязный и мерзкий трах.

Грязный, потому что участники в грязи и не только в ней, но им совершенно плевать. Им нравится вонь жадности, смрад алчности, это в их возбужденных криках.

Мерзкий, потому что этот трах со страстью, с жуткой звериной напористостью, где есть только одно только желание – получить удовольствие, как можно быстрее, как можно больше.

Порвано.

Движением человека, лежащего головой на моих коленях.

Человека, встающего на ноги. Шагнувшего к краю ложи и внимательно наблюдающего за морем безумия под своими ногами. Глядящего на массовый суисайд. Если он сейчас уйдет на этом рейве… если хоть одно проявление довольства этим уебищным миром, котором он правил….

Я смотрела на него не моргая, чтобы ни мгновения не пропустить, не чувствуя, как по щекам сбежали слезы от внутреннего напряжения, полосующего на части. Если сейчас хоть одна эмоция торжества… я с этого балкона сброшусь. Последний звоночек, Яр, и все будет кончено. Я знаю, что  ты не отпустишь, но жить с тобой я не смогу. Молю, пожалуйста, не убивай меня…

И он отстраняет руку от перил, сквозь ресницы глядя на море безумства. Подает руку мне. И я переплетаю пальцы с ним. Свои холодные с его едва теплыми. А он рывком меня перед собой, сплетая наши руки под моей грудью. Ему тоже холодно здесь… А еще нечеловечески больно, но он здесь…

– Я не люблю смотреть на это. – Голос негромок, ровен, безэмоционален. – Не хотел ехать сегодня. – Выдох касается моей пряди, жжет кожу щеки, хотя он тоже ровный, обычный. – Потому что боялся, что увижу в твоих глазах то же самое, что в их. – Обжигало то, о чем он говорил. То сытое удовлетворение позади, молчаливое упоение тем, что спереди было болото, неистово бурлящее смрадом разложения. – Я боялся этого семнадцать дней. Я боялся этого, когда запретил скрывать правду, которая тормознуть все вот это сможет. Не до конца, разумеется. Они все равно бы пришли. И вот эти, что сзади, смотрели бы так же. Ален… Сегодня, сейчас, мне было пиздец, насколько страшно, что ты будешь так же… смотреть.

Я работала. Улыбнулась, прикрывая глаза. Я спасалась от него в работе, хуея от того, как активно все идет, несмотря на подкосы. Хуея, как забивают на правду. И работая дальше. А он посчитал это за алчность. Он пришел сюда, чтобы принять. Мою алчность и меня, чтобы утвердиться точно и снова быть одному в этом тошнотворном пореве.

– Их много. – Мой голос тонет в аплодисментах, в вони травящей воздух.

– В разы больше. – Ровно на ухо, но едва-едва заметно дрогнул голос. – Самое худшее, что я вижу всю свою жизнь, вот это – каждый из них прекрасно понимает, что происходит на самом деле. Они все всё знают. – Шепотом, почти потонувшим в овациях, когда на сцену вышла певица. – Все равно находятся здесь. И так происходит  постоянно.

– Везде? – прижалась к нему спиной, чувствуя как все это давит, как физически давит и хочется немедленно помыться. Оттереть все это с кожи. Сдирая с ней.

– Абсолютно. Везде, во всем и всегда.  – Улыбка в голосе. Злая, агрессивная, саркастичная. Болезненная, как бы это не подавлял. Папа уходит на рейв. Такой рейв, где все эти сдыхают от передоза, а он упрямо дышит. Смрадом. Но не вкидывая дозу, потому что в отличие от них, не в поисках прихода. Потому что в поисках движения воздуха в склепе, где все давно и массово разлагается. И ему от этого хуево, потому что не может вдохнуть полной грудью, только по необходимости... Не может ни вдохнуть, ни сдохнуть и разложится как все они. Ему очень давно хуево от этого, но дышит. Разложением. Не сдыхает, хотя, казалось бы... просто один раз преклони колено и уже никогда не будешь страдать. Будешь разлагаться с оргазмами. Как все они... Но, – Мир цикличен. Не меняется. И никогда не поменяется. – Выдох неровный, веяние тяжелое, невидимое, за пределы его, в попытке отгородить. Меня. От этого. Где он стоит годами. Стремится оградить, только от такой массовой истерии жадности не закрыться ничем. – Те, что сзади… дай им сейчас волю над этими, которые внизу и сдохнуть захочешь от полного дерьма… потому что бежать некуда. Это везде.