Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

корабля. Вот почему я так поступила в ту ночь, когда случилось несчастье. Это, однако, мне стало ясно только впоследствии.

Я поднимаю глаза. Где-то там, за грядой рифов, прилив и отлив раскатывают по дну свинцовый футлярчик. Если его сейчас разыскать и открыть, что бы в нем обнаружилось?

Несмотря на свою привычку повелевать, капитан вряд ли чувствовал себя совершенно свободно перед шестью девицами, которые с искренним простодушием преспокойно его рассматривали. Пожелав нам приятного путешествия, капитан дал несколько строгих наказов: не задерживаться допоздна в коридорах, не открывать дверь каюты, не спросив предварительно, кто пришел, избегать общения с членами экипажа, отвечать на их заговаривания по возможности кратко и всегда быть готовыми к самозащите. Против чего? От прямого ответа он уклонился. В заключение он сказал, что будет страшно себя винить, если такие молоденькие особы, как мы, воспитанные в добродетели и трудолюбии, не доберутся до Иль-де-Франса в целости и сохранности. Слова «в целости и сохранности» прозвучали как-то двусмысленно, и лишь гораздо позже мы осознали их истинный смысл. Как только за капитаном закрылась дверь, мы переглянулись — он нас слегка напугал, однако и позабавил. Что с нами могло случиться? Мы еще не знали тогда, что опасность таилась и в нас самих.

Дурная погода, качка, морская болезнь — таковы мои самые первые впечатления. Постепенно и тут, посреди океана, установилось привычное однообразие, но в душе у нас все цвело и благоухало совсем по-весеннему. Так ощущала я, и, думаю, то же происходило с моими подругами. Я понимала, что и они наслаждаются полной свободой действий и слов.

Когда же погода была хороша и море спокойно, нам разрешалось до вечера находиться на палубе. Мы там кое-что для себя открыли. Неужто мы все? Да, чем же еще объяснить возникшую у нас с тех пор подозрительность, которая заменила взаимное равнодушие времен сиротского дома? Многозначительный взгляд матроса, словцо, на ходу отпущенное офицером или одним из трех пассажиров, одобрительный свист юнги — все нас теперь настораживало. С чего бы это и, что намного важнее, кому предназначено?

Мы обучились искусству кокетства под прикрытием скромности: глаза опускали долу, но слушали внимательно, стараясь не пропустить ни слова. Друг с другом мы не делились. Давняя привычка помалкивать замыкала наши уста. Мы обменивались лишь пустыми фразами, хотя то, что мы жили вместе, многое и затрудняло, и упрощало. Если одна из нас под каким-нибудь выдуманным предлогом покидала каюту, все остальные мысленно следовали за ней. Мы знали, что в эту минуту она, миновав коридор и взбежав но трапу, уже выходит на палубу. И только вдосталь упившись вниманием общества, надышавшись чистым морским воздухом, вкусив от радости властвовать над воображаемыми придворными, она возвратится в каюту с сияющим взором и пылающими щеками. Я подражала уловкам моих подруг, но у меня на то были совсем иные мотивы. Единственно кто мне был интересен, кому я завидовала и кто создавал у меня впечатление какой-то неискренности, это обе дамы на корабле, которые жили в отдельных каютах и пользовались особенным уважением офицеров. Я восхищалась их платьями, драгоценными украшениями, непринужденностью их манер…

Проходя как-то вечером мимо большой кают-компании, где собирались офицеры и пассажиры и куда подавали им ужин, я увидела во главе стола госпожу Фитаман в изумительном платье из алого шелка. Склонившись к ней, капитан Мерьер наливал вино в ее рюмку. Эта картина долго преследовала меня, преследует и сейчас, но — странно! — я чаще вижу ее в белом платье, в том самом, в котором она была в последний вечер. Обворожительная женщина и рядом с нею мужчина…

Во время захода в порт на острове Тенерифе между обеими дамами неожиданно вспыхнула ссора. Однако никто из всего экипажа не признался на следствии, что слышал это. Заговор ли молчания или моряцкая солидарность?

Я и сама утверждала, что ничего не видела и не знаю. Хорошенько подумав, я допускаю ныне, что ревновала к госпоже Фитаман, хотя не испытывала к ней ненависти. И даже была минута, когда я от души пожалела ее, но ведь я никому своим поведением не вредила. Наоборот. Поступала, пускай бессознательно, так, как должно. Впрочем, пока что рано затрагивать эту тему.

Да, первое время на корабле было очень приятно благодаря ощущению, что перед нами вдруг распахнулся мир. Мы осматривались, я училась распознавать людей, с которыми нас свел случай. Вскоре я уже помнила, как зовут боцмана, знала по именам всех матросов и юнг. Некоторым я вполне доверяла, других побаивалась. Кок Габриель Констан много чего успел мне порассказать, когда я в свое дежурство являлась за нашим питанием и охотно засиживалась в камбузе. Если корабль, на котором он нынче плавает, делает остановку на Иль-де-Франсе, он всегда приходит меня проведать. Он единственный, с кем я могу обсуждать события нашего путешествия. Наверное, из-за того, что и он, насколько я знаю, сказал на суде далеко не все. Почему?

В плохую погоду «Стойкого» крепко трепало в волнах и, смотря по тому, куда ложилось судно, на левый или на правый борт, половину палубы захлестывало водой. В эти дни приходилось сидеть по каютам, так как выход на палубу пассажирам был запрещен. Только почетные пассажиры по особому разрешению иногда поднимались на полуют. Для нас же часы тянулись нескончаемо долго. И лил еще дождь, не прекращаясь в течение полутора, а то и двух суток, густой туман застилал горизонт. Скрипел корпус судна, трещали мачты. Прямо сказать, мрачноватая музыка. Но вдруг, в одно утро, солнце вставало на чистых и словно бы вылинявших небесах, и мы оказывались в самом центре обширного, безупречно точного круга.

Случалось, мы видели парус вдали, капитан поднимался на полуют, внимательно наблюдал за судном. Однажды, когда наш корабль приближался к острову Тенерифе, объявили тревогу, и даже те, кто, как мы, неопытные девицы, ничего не могли понять, все же почувствовали неладное. Дело в том, что неизвестное судно, шедшее полным ходом на юг, вдруг изменило курс и направилось прямо на нас. Шло оно быстро, быстрее «Стойкого». Заметив наблюдателя на самой высокой рее, капитан уже более не сомневался, что это пираты. Он приказал увеличить парусность, чтобы прибавить скорости нашему ходу, и приготовиться к обороне. Матросы