Любовь - только слово - Йоханнес Зиммель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я оборачиваюсь. Ноа поднимает руку. А больше никто. Даже Зюдхаус. Он садится, «выпуская пар», по выражению Ганси: лицо у Зюдхауса горит. От гнева. Конечно, если бы мой отец был раньше нацистом, и у меня горело бы от гнева лицо. На самом деле Зюдхауса надо пожалеть. Человек — продукт воспитания.
— Вы не хотите поехать с нами, Гольдмунд?
— Нет, я прошу позволить мне остаться здесь.
Доктор Фрей долго смотрит на Ноа, чьи родители погибли в газовой камере в Аушвице. Ноа спокойно выдерживает его взгляд.
— Я понимаю вас, Гольдмунд, — наконец говорит доктор Фрей.
— Я знал, что вы меня поймете, господин доктор, — отвечает Ноа.
Доктор Фрей обращается к остальным:
— Итак, решено. Гольдмунд остается здесь. А мы отправляемся пятнадцатого числа в девять часов утра.
И тут Вольфганг вдруг начинает хлопать в ладоши. Вольфганг — сын военного преступника.
— А с вами-то что, Гартунг?
— Вы великолепны, господин доктор!
На что доктор Фрей отвечает:
— Попрошу не выражать мне никаких симпатий.
Глава 7
Все это я рассказываю Верене в нашей башне. Ни с того ни с сего она начинает улыбаться и спрашивает.
— Пятнадцатого?
— Да.
— А шестнадцатого вы — в Мюнхене?
— Да. А семнадцатого возвращаемся домой. Что случилось?
— Прежде у меня была для тебя плохая новость. А теперь — хорошая. Шестнадцатого я тоже буду в Мюнхене. Одна!
— Что?
— Один друг юности женится. Полагаю, Манфред — мой муж — терпеть его не может. Друг попросил меня быть свидетельницей на свадьбе. Бракосочетание состоится в девять часов. Если Дахау находится так близко от Мюнхена, то вы вернетесь самое позднее после обеда.
— Самое позднее.
— И тогда ты придешь ко мне… в гостиницу… У нас будет время после обеда… весь вечер… и вся ночь, целая ночь!
Я судорожно сглатываю. Это происходит со мной всегда, когда я волнуюсь.
— Через четыре дня, Оливер! В Мюнхене! В городе, где нас никто не знает! В городе, где нам не нужно бояться! Никакой спешки!
— Да, — говорю я, задыхаясь.
В три прыжка она оказывается рядом со мной, обнимает меня, снова смотрит в глаза и шепчет:
— Я так рада…
— Я тоже…
Потом мы целуемся. Как и в первый раз. Как мы, верно, всегда будем целоваться. Ведь это же любовь. И пока мы целуемся, все начинает вокруг меня кружиться: столб, проемы в стенах, хлам — все-все, и я думаю: Верена и концлагерь Дахау. Концлагерь Дахау и Верена.
Прелестное сочетание, не правда ли? Безвкусица, вы не находите? Ужасно, вы не находите? Я скажу вам, что это! Это любовь в тысяча девятьсот шестидесятом году от Рождества Христова.
Глава 8
В следующие двадцать четыре часа я совершаю три грубые ошибки, каждую из которых нельзя исправить. Каждая из них будет иметь необратимые последствия. Я веду себя как идиот, я, всегда считавший себя таким умным.
Итак, по порядку.
Верена первой покидает башню. Я выжидаю несколько минут, затем следую за ней. Не успел я выйти из-за каменных стен и сделать около сотни шагов, как мне навстречу спешит слуга Лео, худощавый, невысокого роста, надменный и самоуверенный. Он выгуливает боксера Ассада. На этот раз на господине Лео старый серый костюм, рубашка и очень поношенный галстук.
— О, добрый день, господин Мансфельд! — он кланяется с преувеличенным рвением.
— Добрый день.
— Вы, должно быть, посещали наблюдательную башню?
— Да.
— Старинная постройка.
Сегодня господин Лео выглядит печальным. Его вытянутое лощеное лицо, кажется, стало еще длиннее, а вместо губ — две тоненькие ниточки.
— Значит, древние римляне построили башню.
— Да, мы в школе это тоже проходили.
Он вздыхает.
— Почему вы вздыхаете, господин Лео? (Не видел ли он Верену?)
— Как вы об этом говорите, господин Мансфельд! Тихо, Ассад, тихо! Как вы об этом говорите — в школе проходили… Вы проходили это в дорогом частном интернате, господин Мансфельд. Я, пардон, пожалуйста, раз уж зашла речь, мог ходить только в народную школу. Мои родители были бедны. А я так жаждал знаний!
Он в самом деле сказал «жаждал»! Люди говорят забавные слова.
— Поверьте мне, я несчастный человек, господин Мансфельд. Даже сейчас — а мне сорок восемь лет — я хотел бы развиваться, может быть, открыть небольшую гостиницу в провинции, ресторанчик. Быть слугой — неприятно, поверьте мне!
Чего добивается этот скользкий тип?
— Конечно, нет, господин Лео. Боюсь, мне пора…
Но тут он хватает меня за рукав, пытаясь придать взгляду как можно больше печали. Попытка не удается. Его серые рыбьи глазки остаются холодными и коварными. Я уже писал, что бывают минуты, когда я точно знаю, что произойдет, что собеседник скажет или сделает. Сейчас именно такая минута. Господин Лео смертельно опасен. Неожиданно у меня пробежал мороз по коже.
— У меня уже были деньги, — жалуется господин Лео, загораживая мне путь, — сэкономленные пфенниг за пфеннигом. А потом судьба сыграла со мной злую шутку! Самое плохое всегда происходит только с бедняками, пардон, пожалуйста. Деньги идут к деньгам — так ведь говорят, верно?
— Что произошло?
— Меня одурачил один обманщик. Показал мне маленькую гостиницу в провинции. Чудесно обустроенную. Удивительно выгодно. Кухня — просто мечта. Столовая…
— Да, и что?
— Пардон, пожалуйста. Я был восхищен и хотел сразу купить. Он взял у меня деньги. А через три дня я узнал гнусную правду.
— Какую правду?
— Этот человек не был владельцем гостиницы, а всего лишь маклером! Владелец уполномочил его продать заведение, а сам отправился в долгосрочное путешествие. Персонал был научен. Так что подлец мог водить меня по зданию, приняв вид хозяина. Разве это не ужасно?
Он достает носовой платок, сморкается и скорбно разглядывает, что получилось.
— Вы должны подать в суд на этого человека.
— Как я могу, пардон, пожалуйста? Он, разумеется, сразу исчез. Бюро во Франкфурте, гербовая бумага — все подложное! А прекрасный автомобиль взят напрокат.
Он делает шаг в мою сторону, и я чувствую его дурное дыхание.
— У вас ведь тоже такой прекрасный автомобиль, господин Мансфельд, не правда ли? Я видел его в гараже во Фридхайме.
— Какое он имеет к этому отношение?
— Боюсь, вам придется помочь бедняку.
— Не понимаю.
— Нет-нет, уже понимаете! Вы дадите мне пять тысяч марок. Чтобы у меня снова были гроши на черный день. Конечно, пяти тысяч марок недостаточно, но с закладными и ссудами…
— Что вы сказали?
— Вы должны дать мне пять тысяч марок, господин Мансфельд. Пардон, пожалуйста, мне трудно просить вас, но иначе нельзя. Нет, иначе нельзя.
— Во-первых, у меня нет пяти тысяч марок…
— Вы могли бы получить кредит, имея в распоряжении прекрасный автомобиль.
— А во-вторых, я хотел бы вам помочь, но нахожу все же очень странным, что вы обратились с подобной просьбой именно ко мне, совершенно чужому человеку.
И я знаю, знаю все, что он скажет…
— Возможно, я вам чужой человек, господин Мансфельд, но вы для меня не чужой, пардон, пожалуйста.
— Что это значит?
— Когда вы были в гостях у господина Лорда и я нес кофе, то нашел дверь в гостиную незапертой. Я просто не мог не услышать, о чем вы говорили с мадам.
— Я вовсе ничего…
— Господин Мансфельд, пардон, пожалуйста, успокойтесь. Взгляните на меня. Меня жизнь пообтрепала больше, чем вас. Мой отец не был миллионером. Заметьте, я спокоен. К сожалению, я не мог не увидеть, как вы и мадам собирались поцеловаться…
— Ложь!
— Я привык к ругани, господин Мансфельд. Конечно, я солгу и утверждая, что видел, как сударыня прежде вас вышла из башни. Конечно, я солгу, назвав мадам возлюбленной господина Саббадини…
— Вы что, сошли с ума?
— Я — нет, господин Мансфельд, пардон, пожалуйста, я — нет! Мадам — и я говорю это с большим уважением, я всерьез озабочен — мадам, должно быть, страдает депрессией и запуталась в чувствах, и мне — за что мне это, Господи? — в подробностях, точных до неприличия, известно о том, что она делала в последние годы.
— Что же она делала?
— Обманывала господина Лорда, пардон, пожалуйста. И со многими…
— Если вы не замолчите, я ударю…
— Маленького, слабого, бедного человека? Вы в самом деле хотите это сделать, господин Мансфельд, вы, высокий, богатый и юный? Ну что ж, к другому обхождению я не привык. Бейте. Ударьте! Я защищаться не буду.
Так больше продолжаться не может. Я знал, знал в точности, что произойдет. Но продолжаться так не может.
— Замолчите! В ваших утверждениях — ни слова правды!
— Существуют доказательства, господин Мансфельд, пардон, пожалуйста. Существуют телефонные разговоры.
