Моряна - Александр Черненко

— Оно, вестимо, милай: на ветер надеяться — без посудины быть.

— Самим, самим, дедок...

Лешка замолчал; припомнив, на чем остановил его слепой ловец, он вновь заговорил:

— Заявлюсь это я в Москву — и к самому Клименту Ефремычу!

— А кто он такой? — спросил дед.

Матрос вскочил, подтянулся, взял под козырек и, словно рапортуя, отчеканил:

— Товарищ Ворошилов — Народный комиссар по военным и морским делам, председатель Реввоенсовета!

— А-а-а... — Слепой ловец закивал головой. — Знаю, слыхал.

Лешка, не слушая деда, уже светился своей всегдашней лучистой улыбкой и, прислонясь к косяку двери, чуть слышно, мечтательно говорил:

— Заявлюсь это я к нему и скажу: «Здравствуйте, Климент Ефремыч! Помните красного моряка Лешку Зубова, который под Царицыном на катере ходил, приказы товарища Сталина и ваши выполнял?.. Помните?..» Вспомнит он, дедуша, меня. Ой, вспомнит!.. А я дальше ему: «Выручайте, Климент Ефремыч, от беды! За подмогой к вам явился. Житья от дойкиных и коржаков нету. Выручайте, Климент Ефремыч!..» И поверь, дедуша, — выручит, даст подмогу. Вместе же всяких Красновых да мамонтовых изничтожали... Помнишь, дедок, как он меня с ногой выручил? А помнишь, как тогда целый воз книг прислал?..

Все знали: каждый раз, когда обращался Лешка с какой-либо просьбой-письмом к Ворошилову, он всегда откликался. Касалось ли это ноги-протеза для Лешки, или пополнения библиотеки Островка, или организации стрелкового тира в поселке, — нарком неизменно оказывал помощь.

— Помнит он своих бойцов, — продолжал Матрос. — Хорошо помнит!.. Климент-то Ефремыч, дедуша, бо-ольшой герой!

Лешка долго рассказывал слепому ловцу про Ворошилова и про то, как он, Лешка, выполняя его приказ, однажды заехал по Волге далеко в тыл белых и, высадившись с отрядом матросов, атаковал большой обоз, который перевозил на вражеские позиции ящики с патронами. Согнав обоз на берег и перегрузив ящики на забуксиренный дощаник, Лешка повел катер под другой берег Волги и без помехи проскользнул к своим.

Рассказывая о расправе над белым офицером, что сопровождал обоз и пытался подпалить ящики с патронами, Матрос привскочил и, хватая воздух рукой, сказал:

— Я его, г-гада, черк за жабры! — и он до хруста в пальцах сжал увесистый кулак. — А когда отъехали мы от берега, вывел я его на корму и командую: «Становись, г-гад, лицом к Волге — к Волге-матушке-реке...» Стал он и молчит. Тут я и прочитал ему приказ: «Именем советской-ловецкой власти сматывайся, г-гадюка, на тот свет!. »

Матрос наклонился к слепому ловцу и спросил:

— Ты слышишь, седая душа?

— Слышу... — сквозь дрему еле внятно протянул тот.

— Э-эх, дедуша, дедуша! — Лешка печально покачал головой. — А как мы ворвались в Царицын, когда там Врангель был... Это- уж после случилось... У-ух, мать честная, что было!.. В Царицыне штаб белых находился, войска не счесть, а мы, сотня-другая какая матросов, подкатили к заводу, что под самым городом стоит, и десантом на берег. Оттуда — на город! А белые: «Что такое? Не фронт ли красные прорвали?..». Паника пошла. А мы свое — швыряем гранаты, рвемся к центру города. Белые генералы уж собирались тикать.

Матрос замолчал, нахмурился.

— Не добрались мы тогда в самый центр города, седая душа... В кольцо нас взяли. И что тут было, дедуша! Сколь дружков полегло!.. До останней гранаты, до останнего патрона бились мы. А многие дружки-та останний патрон в себя пускали. Не хотели белого плена... Прорвались все-таки мы, оставшиеся, на берег — и прямо в Волгу. Выноси, родимая!.. И пошли по волнам: кто вплавь, кто на бревне, кто на чем. А пули по нас, как дождь проливной...

Дед слушал и дремал.

А Лешка уже снова рассказывал про Ворошилова, про его необыкновенную храбрость и смелые, остроумные планы, — рассказывал про то, как Ворошилов, желая выручить окруженный в Мартыновке трехтысячный отряд Красной Армии, сам двинулся во главе конницы, вместе с Буденным скрытно пробрался в тыл противника и лихим, внезапным ударом разорвал кольцо, вывел отряд из окружения.

— Климент Ефремыч, дедуша, завсегда быстро решал задачу. Один раз, когда белые прорвались между Бекетовкой и Отрадным и были уже на окраине Царицына, он — раз им навстречу запасную бригаду! Белые — назад, врассыпную. И опять город в безопасности...

Дед поднялся и, что-то сонно пробормотав, ушел в мазанку.

Лешка молча и долго стоял у двери, затем не спеша зашагал по берегу.

Крутая темь, будто смела, залила весь поселок. Изредка приглушенно гукал рыхлый лед, словно где-то далеко разрывались снаряды. В ответ так же глухо плыло по взморью эхо, напоминая топотавшую вдалеке конницу. Совсем низко над поселком пролетела-запоздалая партия гусей; вожак громко, будто гудок катера, окликал отстающих.

Лешка остановился, откинул на затылок бескозырку и устало провел рукой по лицу.

Слышно было, как тревожно скрежетали, передвигаясь по протоку, льды.

Вдруг кто-то тихонько, вполголоса затянул молитву:

— Кре-сту твоему по-кло-ня-емся-а, вла-адыыко...

Взглянув вдоль берега, Лешка, заметил: невдалеке то и дело вспыхивал слабый огонек.

«Дойкинская святоша, — подумал он о Польке-богомолке, — уже у Николы-чудотворца орудует».

— ...И святое воскресение твое поем и слаа-авим, — протяжно пела Полька.

Перед каждой путиной она все ночи проводила у столба с крышей-гробиком.

Полька не давала угаснуть огоньку, что зыбко колыхался в малиновой лампадке перед, ликом, Николы-чудотворца.

Проходя мимо, Лешка, разглядел черную, в длинной ряске, богомолку — она, низко кланяясь иконе, шептала и пела молитвы.

Заслышав ловца, Полька взвизгнула и, схватив обеими руками большой крест, что висел у ней на якорной цепке, быстро, замахала им:

— Свят, свят, свят!..

Лешка всердцах подумал:

«Чего ее так чертяка разбирает!»

А она ошалело, на весь поселок, вновь затянула молитву:

— Да воскреснет бог, и расточатся врази его!.. — и еще быстрее замахала крестом, отчего громко залязгала цепка.

Махнув рукой, Лешка зашагал дальше.

В ловецких домах огней уже не было — давно все спали. Лишь изредка гавкали собаки, да дойкинский Шайтан неумолкаемо громыхал проволокой.

Не доходя нескольких шагов до дома Василия Сазана, Лешка остановился, прислушался. Переговариваясь, из Васькиного двора выходили люди.

«Что тут за крестины-именины Настя устраивает? — подумал Матрос о Сазанихе, что недавно чуть ли не на льду родила ребенка. — Васька в относе, а она...»

Люди, будто слепые, двигались прямо на Лешку — должно быть, только вышли от Сазанихи и не успели ещё приглядеться во тьме.

Едва не столкнувшись с Матросом, мимо прошел Дойкин, за ним старый Турка. Подавшись от них в сторону, Лешка не успел опознать двух других, что шагали немного поодаль от Алексея Фаддеича.

— В другой раз, — чуть слышно сказал Дойкин, — надо Захара Минаича позвать.

— Ноги со страху отнимутся! — сердито откликнулся Турка.

— Потише... — предупредил Дойкин. — Непременно надо позвать... Сам понимаешь — такое дело!..

Дальше Лешка не расслышал, — люди, должно быть, свернули в проулок.

«Вот оно что?! — задрожав, подумал, он. — Собираются, значит, г-гады!..» — и осторожно повернул в тот же проулок, прижимаясь к камышовому забору.

Глава восьмая

А на маяке шла своя жизнь. Да, пожалуй, она и не шла, а, скорее, кружилась на одном месте или стояла мутной заводью, отрезанная от главного русла, которое по-всегдашнему суетливо двигалось вперед... На маяке, забытые в хлопотливых сборах на путину островскими соседями, сидели и молчали, поглядывая друг за другом, отец и дочь.

Навряд ли кто бывает разговорчив под замком, да еще у родного отца. Этакое учудил блажной Максим Егорыч со своей Глушей то ли потому, чтобы лишний раз показать отцовский норов, то ли просто с похмелья.

В тот раз, когда гулял маячник с Лешкой-Матросом, это и произошло.

Егорыч с Лешкой чокался, пил, плясал под гармонь, пел песни и обнимался, а потом обернулся к Глуше с речью о суженом. Побледнев, она выслушать не выслушала, рванулась из сторожки, намереваясь убежать в Островок. Батька кинулся за ней. И тут, в суматохе, старик споткнулся в сенцах и, качнувшись, ударился головой о притолоку... После перебранки с Лешкой Глуша ласково вытолкала улыбчивого гостя за дверь, а сама, все посмеиваясь, прикрывала глаза, точно и впрямь ей резала глаза эта яркая улыбка Матроса... Уложив хмельного батьку на койку, она сгоряча и сама хотела уйти в Островок, но старик сразу заснул, и Глуша побоялась, как бы не проспал он время запала лампы на маяке.

«А может, уйти мне? Ну его!.. — Но недолго колебалась она. — А если и всамделе захворает батяша? Вон как грохнулся-то головой!»