Апостол Павел - Мария-Франсуаза Басле

Земной путь предполагал продвижение по Виа Эгнатии и, следовательно, пересечение Македонии. В последний раз Павел спускался в Александрийский порт в Троаде и садился в одну из небольших лодок, идущих в плавание до Неаполя. Около Пятнадцати лет прошло со времени открытия им Европы… Без сомнения, именно теперь, в Троаде, он оставил свою дорожную одежду и книги на хранение Карпу: либо чтобы облегчить свой багаж, так как ему предстояло, как он и предчувствовал, долго и утомительно идти пешком, либо в залог, чтобы иметь с собой хоть немного денег[1113].

Ибо тогда, кажется, первый раз в своей жизни, Павел узнал на опыте, что такое одиночество и крайняя нужда. Он выразил это в длинной жалобе, во Втором послании к Тимофею, которая перекликается с абсолютно подлинным письмом — Посланием к Филиппийцам [1114]. Довод ли это, кроме прочих, чтобы датировать текст временем последнего заключения в Риме — свидетельство апостола, что он не нашел лучшей поддержки и Филиппах, когда был там в узах? [1115]

В конце последнего путешествия — опять преторианская казарма, и на этот раз — явка перед префектом претория, чьи полномочия распространялись теперь на поддержание общественного порядка и общественного мнения. Он должен был все знать о преступлениях, совершенных в Азии, вдали от Рима на расстоянии ста миль. Тигеллин, имеющий зловещую репутацию, сменил Бурра в 62 году[1116]. Положение в Риме, действительно, очень сильно изменилось с 58 года. Нерон торжественно провозгласил монархию и сделал свою персону священной, по примеру восточных властителей: он был «бог Нерон». Кроме того, начиная с 62 года вступил в силу закон его величества о наказании за какие-либо агрессивные действия против императора, ставший экстенсивным законом[1117] аспект majestas заключался, в частности, в том, чтобы не нашелся новый объект для идолопоклонства. Все должно быть связано с богом-императором, чьи артистические выступления сами теперь являлись предметом поклонения. Именно воспользовавшись этим законом можно было принять и составить обвинение против Павла. На самом деле не существовало закона, который назвал бы новую религию запретной, и христиане, как таковые, еще не преследовались [1118], хотя общественные власти уже умели отличать их от иудеев, чего не было в 58–59 годах[1119].

Согласно этому закону Павел, противостоящий Тигеллину, тем самым противостоял Нерону[1120]. Если судить об этом процессе по романическому рассказу одного философа, написанному в 66 году, имперский суд искал, главным образом, письменное доказательство преступления. Допрос протоколировался и велся на предмет удостоверения личности и статуса, а затем коснулся вопросов по поводу обвинения в такой деятельности, как изгнание духов и пророчествование. Во время этого prima actio Павел защищался успешно [1121]. Суд заявил о невозможности вынести решение и потребовал дополнительного расследования.

Но обвинения, предъявленные апостолу, оказали пагубное действие на группу окружавших его последователей: в ней произошел раскол. Второе послание к Тимофею представляет список потерь и изгнаний. Тит покинул Италию и отправился в Далматию, совсем рядом; Димас и, конечно, Крискент предпочли отправиться в свои родные края — в Азию. С Павлом остались только Онисифор, лекарь Лука и Тихик — его постоянный посыльный, которого Павел сразу отправил в Ефес, чтобы он привел Тимофея и Марка[1122]. Небольшая группа еще поддерживающих его почти полностью состояла из восточных людей, говоривших на латинском, и была не характерна для иудейских обществ Рима и даже для последователей Павла; возможно, это были рабы и вольноотпущенники императорского дома? [1123]

Это рассеяние было неудивительным в римской атмосфере 62–68 годов, когда стражи порядка преследовали мятежные группировки и стремились уничтожать их любыми методами. Религиозные и философские общества распадались сразу, как только оказывались «под прицелом»; подстрекательство к доносам вызвало панику, и отступникам уже не было числа как среди христиан в 64 году, так и в философских школах в 64–65 годах[1124]. Некоторые платили за свою свободу тем, что отказывались от всякой активной деятельности — таким был, по-видимому, случай Димаса[1125]; другие, не совестясь, удручали наставника своей алчностью и ревностью[1126].

Итак, появился ли Павел в Риме, как глава некой секты, которую могли приравнивать к какой-нибудь философской школе? Во всяком случае, именно такой образ сохранило древнейшее римское предание — образ апостола-философа.

На самом деле биографические романы о Павле мало говорят о его апостольском проповедовании в римский период. В азиатском варианте романа о Павле присутствует лишь одна фраза о проповедовании Павла за городом (Римом), на риге (крытое гумно). Западная версия написанной на латинском языке книги «Деяния Петра» немного расширяет эту тему, упоминая о домашней церкви, церкви Наркисса, где принимали Павла, затем церкви Петра, приписывая при этом Павлу миссию наставления на верный путь римских христиан, которых первые проповедники склоняли к иудаизму [1127]. Но романы никогда не представляли апостолов в действительном обоюдном сотрудничестве, оставляя Павлу лишь общественную и весьма второстепенную роль: он покинул Рим в то время, как Петр начал здесь проповедовать[1128]; при столкновении Петра и чародея Симона, который был контрапостолом[1129]. Павел отсутствовал, его подавила репутация этого шарлатана[1130]; место проповедника в римской миссии занял именно Петр. Романическая картина совместной деятельности двух апостолов в Риме времен Нерона находит подтверждение в автопортрете самого римского христианства сотых годов: оно оказалось гораздо более верным иудейским традициям, чем обращенные Павла, сохранив завещанные иудаизмом культурные ориентиры во всей совокупности; исходя из того, как оно сочетало левитское наследие с действительным уважением римского порядка и искренним желанием найти подход к язычникам, его по праву можно считать детищем «апостола умеренного пути», каким «Деяния апостолов» описывают Петра [1131].

«Возлюбленный брат» Петра всегда упоминался на втором плане [1132]. Он оставил в памяти поколений римских христиан воспоминание о себе как о «мудреце», «учителе справедливости», опытном толкователе Писаний [1133]. Климент Римский, который писал о Павле в девяностые годы и который, должно быть, знал Павла, представляет его популярным философом и «глашатаем»: а идеальный философ не является ли глашатаем божественного?[1134] Эту свойственную Павлу притягательную силу, которая заключалась в умении сочетать веру и философию, «Деяния апостолов» отображают весьма сдержанно, но в последних писаниях павловской миссии, где образ «апостола-глашатая» берет верх над образом «апостола» и «толкователя», она весьма ощутима. Позже, в третьем веке, Павла начинают превозносить, фабрикуя подложную переписку между Сенекой и Павлом[1135]. На самом деле еще с Ефеса, Павел имел репутацию и значимость одного из мудрецов, одного из тех наставников мысли, которым благоволили греки [1136]. А позднее его значимость в развитии римского христианства основывалась только на интеллектуальном влиянии, благодаря которому здесь получили распространение мысли, выражавшиеся с умеренностью, исключающей всякую полемику. Эти идеи проникли и в окружение Петра через принявших эстафету Марка и Силу, принадлежавших (возможно, и не всегда) к обеим группам[1137]. Павел признавал особый авторитет Петра, как апостола, принявшего слово непосредственно от Иисуса[1138]. Так же и группа Петра признала основы павловского учения.

Во время своего нового заточения в Риме, в ожидании следующего предписания, Павел не бездействовал, даже когда его группа сократилась, ведь семь-восемь последователей могли считаться вполне нормальной клиентелой восточного философа в Риме[1139]. Павел вновь собрал своих последователей: Луку, Марка, прибывшего из Азии, который поддерживал связь между ним и группой Петра. Тимофея, которого ожидал из Ефеса, и возможно, Аполлоса — собрал в последний раз, если принять во внимание, что Послание к Евреям содержит упоминание об ужасных казнях, которым подверглись христиане в садах Нерона в 64 году…[1140] Материальное положение апостола несколько улучшилось благодаря той помощи, которую он получил от филиппийцев через посредничество Епафродита [1141]. Павел успевает еще написать своим последователям с Востока, чтобы с миром наставить их и как всегда открыто засвидетельствовать о деятельности христиан-иудеев, которых считал отступниками[1142]. Но несмотря на приливы энергии и надежду, он чувствовал приближение смерти[1143].

Философ, учитель мысли, собравший вокруг себя нескольких последователей, сразу же становился подозрительным в Риме Нерона и Тигеллина. Обвинение Нерона, в котором говорилось, что философы занимаются магией, делало уязвимыми все восточные секты, включая и узаконенный стоицизм[1144]: как только появлялся слух о чудотворце, Тигеллин торопился провести расследование. С 62 по 66 год преступление, квалифицированное как «безбожие», определяло любое неугодное чудотворение и кощунственную магию. Не то чтобы Нерон проявлял недоверие или опасался столкнуться с явлениями оккультизма, но он боялся мистической силы магов и хотел удостовериться в их сверхъестественных возможностях[1145]. Обвинение в магии, вынесенное гласно, имело политический смысл: суд был убежден, что мистические чаяния приводят к разрушительным настроениям и власти должны оградить себя от поставщиков идей, от религиозных новаций [1146].