Избиение младенцев - Владимир Лидский

– Ляля, я понимаю, что я тебе не нужен… Напиши ему письмо… вам нужно увидеться… он должен посмотреть на детей…

Ляля в страхе глянула на него:

– Он жив? Этого не может быть… Где же он?

– В Европе. Во Франции. Процветает… вызови его!

Он полез в карман кителя, достал сложенную вчетверо бумажку.

– Вот адрес, напиши ему, пусть приедет… Мы его не тронем, слово офицера…

Лялино лицо потемнело.

– Я не стану писать, – сказала она медленно.

– Напиши, Лялечка, – повторил он. – Всем будет хорошо…

– Нет, – сказала она твёрдо.

– Ну, как знаешь! – он встал и направился к выходу. – Только помни, – у тебя двое детей!

Она вскочила со стула и сделала порывистый шаг в его сторону.

Евгений взялся за дверную ручку, перешагнул порог и вышел.

– Ты не посмеешь тронуть детей! – крикнула Ляля в уже закрытую дверь.

Прошло ещё несколько дней, и Женя снова поехал в Одессу. В областном Спецучреждении прочёл все собранные за время его отсутствия бумаги, лично допросил выявленных людей и поехал в Усатово. Брать главных виновников преступления он до времени запретил, арестовать предписывалось только их близких родственников. На подозрении были жители села Усатово Егор Товстуха и Петро Богомолец. По оперативным сведениям именно у них появились совсем недавно богатые обновы: Товстуха начал перекрывать провалившуюся крышу своей халупы дорогим кровельным железом, а Богомолец приобрёл справную корову в хозяйство и штуку ситца для супруги. Правда, корову быстро свели в колхозное стадо, но штука ситца осталась нетронутой.

Евгений зашёл сначала к Товстухе, тот сидел в горенке пьяный, один-оденёшенек, свесив кудлатую голову на грудь, и ронял слюни. В хате было мусорно, неприютно и вдобавок чем-то воняло. Женя подошёл к Товстухе и ударил его рукояткой пистолета в рот. Товстуха встрепенулся и стал, матерясь и плача, выплёвывать на стол выбитые зубы.

– Где? – тихо спросил Евгений.

– Не убивайте, дяденька! – прошептал Товстуха.

Он повёл Женю в хлев, вилами раскидал солому в углу и вынул оттуда грязный свёрток. Скотины в хлеву не было, только засохший навоз да полупрелая солома. Товстуха на четвереньках, сбивая руками холмики навоза, пытался отползти в сторону. Женя подошёл ближе и ногой ударил его в лицо. Товстуха упал, скорчившись. Женя вынул из кармана спичечный коробок, потряс его над ухом, вынул спичку, зажёг и бросил в угол, – туда, где солома была посуше…

Выйдя из задымившегося хлева, он направился к Богомольцу, по адресу, который ему дали в Спецучреждении. Петро был трезв, вбивал гвозди в столбы навеса во дворе. Евгений сразу вынул пистолет и, направив его в сторону врага, подошёл к нему вплотную. Богомолец поднял молоток. Женя уткнул пистолет в лоб парня.

– Брось молоток, сука! – сказал он ему почти по-дружески.

Петро был молод, здоров и к тому же трезв в отличие от Товстухи. Но Евгений не собирался с ним церемониться.

– Где? – так же тихо, как и в прошлый раз, спросил он.

Богомолец попятился, развернулся и бросился было бежать, но Женя ловко ухватил его за воротник.

– Я больше не стану спрашивать, – сказал он, приставив пистолет к груди Богомольца.

Тот сник и пошёл в хату, взгромоздившись на лавку, полез за божницу. Оттуда появился Женин сидор, закопчёный и пыльный, словно сто лет пролежавший в смолокурне. Петро сверху бросил сидор Евгению на голову и тут же набросился на него. Они покатились по полу, и Богомолец стал нещадно колотить Женю кулаками. Уже одолевая противника, Петро неловко повернулся и Евгению удалось оседлать его. Невдалеке валялся пистолет. Женя дотянулся до него, сжал покрепче, кое-как встал и левою рукою рванул парня на себя. Тот встал, шатаясь и заслоняя лицо ладонями, втянул голову в плечи. Евгений коротко взмахнул рукой и ударил Богомольца дулом пистолета в глаз. Петро рухнул на колени.

– У тебя и фамилия какая-то вредоносная, – брезгливо сказал Женя.

Бросив обливающегося кровью и скулящего врага, Евгений подошёл к божнице, взял лампадку и вылил из неё масло на домотканный половичок. Лампадка ещё горела, он кинул и её. Половичок вспыхнул. Женя вышел из хаты и плотно прикрыл за собой дверь.

Осень незаметно подбиралась к Москве. Ночи стали прохладнее, по утрам моросил холодный дождь и тёмные силуэты прохожих, укрытых уродливыми зонтами, промелькнув по улицам, быстро исчезали в подъездах жилых домов и учреждений.

Почти три года прошло с тех пор, как Женя последний раз был у Ляли. Он дал себе слово не появляться больше в её жизни, хотел забыть всё, что было с ней связано. Он сильно устал, окружающая действительность раздражала его, плохая погода наводила тоску, проклятые подследственные вызывали ненависть и злобу, он всё чаще срывался дома, орал на Машу и на дочь и не было конца этой беспросветной жизни.

Всё время думая о Ляле, он ждал, не позвонит ли она. Она не звонила. Как-то года два назад Евгений решил взглянуть на близнецов и в середине дня заехал к ним в школу. Выдался редкий тёплый денёк, – Женя погулял по школьному двору, дожидаясь перемены, и вот со звонком вылетела из школьных дверей ватага подростков, в самой гуще которой неслись и близнецы. Они бегали, непроизвольно вспархивая на доли секунды, зависая над землёй на какие-то мгновения, хотя крылья их были надёжно спрятаны под серыми пиджачками. Женя понаблюдал за ними минут пять и уехал.

Тоска съедала его. Тридцать восьмой год был мрачным и непредсказуемым; потенциал прошлого года сулил новые испытания. Он стал бояться. Боялся, понимая, что происходит вокруг, прислушивался к разговорам в близком окружении, нервничал, если кто-то в кабинетах или на улицах становился за его спиной.

Жена давно ему опротивела, дочка отдалилась. Он скучал по Ляле бесконечно, безмерно, забыть её было невозможно. Она везде мерещилась ему, везде преследовала его.

Как-то холодным октябрьским вечером он выпил для решимости стакан водки и пошёл в последний раз навестить Лялю. Он точно решил для себя, что это будет последний раз, последний, последний раз. Больше он её никогда не увидит.

Она как всегда равнодушно открыла дверь, но в её равнодушии уже появились настороженность и опасливое ожидание подвоха. Женя отметил это с удовлетворением и некоторым торжеством, подумав про себя: «Ты у меня ещё покрутишься…» Снова она налила ему чаю и снова уселась напротив, подперев щёки кулаками. Близнецы спали, заоконные призраки Революционного трибунала притихли перед незадёрнутыми до конца шторами, – Женю они боялись и всегда при нём вели себя прилично.

Он сел на своё обычное место, отхлебнул чаю и спросил:

– Написала письмо?

– Нет, – ответила Ляля.

Разговор был исчерпан. Женя ничего не хотел больше говорить ей, а Ляля вообще не понимала, что можно ему поведать. О своей жизни, друзьях, учебе в техникуме она рассказывала ему раньше, да он и слушал всегда невнимательно, видно ему это было неинтересно. А сейчас? Рассказывать ему, как она учится из последних сил, дописывает диплом, а по ночам моет полы в учреждениях и общественных туалетах? Что в этом для него может быть интересного?

Допив чай, Евгений глянул на близнецов, взял свой вытертый до синевы кожаный портфель и достал оттуда грязный, словно сто лет пролежавший в смолокурне, сидор, распустил его тесёмки, раскрыл и вытряхнул на стол перед Лялей всё, что в нём было. Тусклой грудой, переливаясь гранями камней, лежали между чайными чашками старинные драгоценности, кольца, ожерелья, золотые николаевские десятки и среди них даже два империала; Женя смотрел на них презрительно, но с интересом, а Ляля – заворожённо… драгоценности гипнотизировали своими переливами, бликами, игрой граней, мягким светом волшебного жемчуга… В эту минуту за окном заволновались призраки трибунала, зашептались, заёрзали, задвигались беспокойно. Ляля оглянулась на них, подошла к окну, поплотнее сдвинула шторы. Привидения забеспокоились ещё сильнее. Вернувшись к столу, Ляля машинально протянула руку к сокровищам, намереваясь вынуть из общей груды что-нибудь и рассмотреть поближе, уж больно притягательно сверкали и звали её к себе красивые вещицы. Но Женя уже вскочил в ужасе, и Лялина рука непроизвольно отдёрнулась от стола ещё до того, как она увидела, что драгоценности набухли кровью, а сквозь камни, золото и нити ожерелий, сквозь филигранные узоры и завитки старых мастеров стали выворачиваться большие белые черви… Они копошились в густой крови и пачкали своими жирными кожистыми телами тускло поблескивающие грани камней и виртуозные орнаменты драгоценного металла. Призраки за окном забились, заверещали, их клёкот, вой, стоны и вопли становились всё громче, они стучали в стекло, плакали, звали, умоляли, рыдания их заполнили маленькую комнатку… Ляля бросилась на кровать, где спали близнецы, закрыла их своим телом и… свет померк в её глазах…

Утром она пробудилась и с удивлением обнаружила себя лежащей в одежде на кровати детей и, вдруг со страхом вспомнив вчерашнюю ночь, глянула на стол: на чистой полированной столешнице стояли две чашки с недопитым чаем, вазочка с вишнёвым вареньем и блюдце с горсткой сахарного печенья…