Ангелоиды сумерек - Татьяна Мудрая

И увидел картину – невероятно ясную чёткую, будто я стоял посреди неё. Извержение вулкана, будто снятое на старую плёнку без звуковой дорожки.

Вершина чёрной горы была разломлена продольными трещинами, огонь и клубящийся дым образовали нечто вроде лисьего хвоста, который распадался на отдельные пряди, поникал, выделяя ослепительную сердцевину. Кое-где огненные тропы уже пролегали по склонам.

И на самом острие пламени возвышался голубовато-белый силуэт во много человеческих ростов. Ни лица, ни фигуры, ни одежд я не мог разглядеть доподлинно, как ни напрягал зрение, однако знал, что они нестерпимо прекрасны.

Когда в изнеможении закрыл глаза – это ожогом и мраком стояло у меня перед веками: горделивый постав увенчанной ореолом головы, руки, сложенные на груди, ниспадающие складки плаща, что окутали гору до самого подножия.

А когда сморгнул…

Было очень раннее утро. Я сидел по-турецки на циновке перед камином и тупо смотрел на груду поленьев, поставленную шатром. Покрываясь слоем измороси и исходя противной мелкой дрожью.

– Абсаль, – позвал я. – Кто-нибудь.

– Они все отправились в рощу, – откликнулся Хельмут. – Твоя жена, дама Асия, прочие и Волчонок. А тебя не взяли, потому как погрузился в благочестивое размышление.

Теперь я вспомнил то, что было за моей спиной или вообще в петле времени.

– Я не могу понять вот так сразу, что прячет эта яшма, – сказал я Леонтину, – хотя притянуло меня именно к ней.

– С чего-то ведь надо было начинать, – отозвался Леон.

– А мешать впечатления не хочу: ещё успеется. Не вы один, между прочим, собираете камни.

Он пораздумал, повертел в руках всякие свои медицинские штучки-дрючки – так и казалось, что меня самого вот-вот подвергнут экспресс-анализу – и, наконец, родил:

– Я так понимаю – сто́ит выдать вам Вульфа на вакации. Он не самый даровитый из моих звериных специалистов, но, по крайней мере – из числа самых увлечённых идеей. И к тому же – единокровный брат.

С тем я и отправился. Не помню хорошенько самого полёта – кажется, я держал сына за руку, точно шарик с водородом. И, по всей видимости, любовался.

В свои четырнадцать без малого сумрских лет мой сын казался совсем взрослым: таковы парадоксы нашего телесного развития. Дитя двух блондинов (в Европе постепенно возрождался этот архаический и почти исчезнувший антропологический тип), сам он белобрысым не был: скорее, светлый шатен. Тонкий в кости, неширокий в плечах, длинноногий и длиннорукий, он напоминал зыбкий тростник или дамасский клинок – в зависимости от точки зрения и ситуации. Хотя, с точки зрения Паскаля, эти две вещи очень схожи. Стоит также добавить, что черты лица у него были скорее материнские, но вот глаза – ни её, ни мои. (Хотя я сам унаследовал живую сталь от Джена.) Вообще нечеловеческие: цвет радужки в точности совпадал с моим голубым гранатом, и эта нереальная голубизна выплёскивалась через тёмный ободок, распространяясь по белку́ вплоть до самых ресниц. Зрачок по временам казался вертикальным, как у ночного животного – Леон всякий раз божился (ха!), что мой сын не подвергал себя никаким модификациям из здешнего арсенала, сам же Вульфрин высчитал, что такого рода мутации среди нас нередки. Бывает и что похлеще. Не оставалось ничего, кроме как верить им обоим: в подобных вопросах я не специалист и становиться им не собираюсь.

– Хельм, я вообще-то двигался отсюда?

– Ты привёз сына, – отозвался он каким-то не очень уверенным тоном: я ведь успел изучить его как облупленного, несмотря на то, что лупили в основном меня самого.

– Хельм, я серьёзно спрашиваю.

– Анди, только ты им всем не говори. Помнишь, как было, когда я тебя подпоил и ты привёз с острова нашу девочку? Тогда тебя по временам оказывалось сразу двое: тот, кто спит, и тот, кого видят во сне.

Я присвистнул. А потом вкратце объяснил, в чём заноза. И подытожил:

– Похоже на описание в одной приключенческой книжке Райдера Хаггарда. Там Попокатепетль, что ли, был нарисован и над ним – скорбное великанское привидение. Может быть, повлияло? Наложилось?

– Однако сам ты считаешь, что узрел Денницу, Сына Зари, – кивнул Хельм. – Там под картинкой именно эта цитата из Библии была напечатана. У тебя похожее было издание?

– Не знаю. Русское и на очень плохой бумаге. Но любимое. Да неважно: я тебе верю. И всё-таки во сне была скорее женщина. Величественная такая.

– Саламандра в очаге, – отчего-то прибавил он. – Или саламандр.

И в облаке этого туманного высказывания удалился.

Я долго и тупо приходил в себя, пытаясь докопаться до смысла его слов. Саламандра – предание о них я знал, но по жизни это были довольно безобидные теплолюбивые ящерки, которых иногда удалось приручить и поселить в доме. Неужели Хельм воочию видел легенду?

А потом решился.

Вышел наружу, плотно притворив за собой дверь с цветным витражом, – внешняя была отворена.

Все мои друзья и домочадцы, ближние и дальние, уже были на поляне – стояли плотным кругом и наблюдали.

А когда я напоказ вклинился между Асией и Бет, средний ствол со звоном раскололся вдоль – и из него, смущённо улыбаясь и будто смыкая за собой полы занавеса, вышла нагая девушка.

Первое, что я увидел, – волосы. Совсем короткие и очень тёмные, они торчали во все стороны, как после мытья и до щётки, не скрывая крошечных, слегка приостренных ушек. Кожа цвета некрепкого чая была покрыта чуть более светлым пушком, что, немного сгущаясь на узких бёдрах и сплетаясь в косицу ниже пупка, стекал вниз. Ягодицы были похожи на грубошерстый персик с двойной косточкой. Соски́ – она и не задумалась о том, чтобы их прикрыть, – были похожи на зрелый плод ежевики. Ногти на руках и ногах словно покрыты коричневой камедью. Взор она потупила – и, думаю, вовсе не от страха. Просто не считала пристойным встречаться глазами с таким сборищем.

А когда подняла… И улыбнулась ещё шире, показав заодно точёный носик и большой, как у лягушонка, рот…

Про такие очи говорят – живой изумруд. Такие называют – зелёное море. В таких можно заблудиться, как в нетронутой людьми тайге.

– Отец. Мама. Брат. Аси. Сэлви, – произнёс хрипловатый голосок.

Она сама себя назвала: никто из нас не требовался ей для наречения истинного имени.

– Сестра моя Сильвана, – тихо и взволнованно проговорил мой сын.

Вульфрин протянул руки к сестре, но она испугалась и отступила к дереву-матке. На сей раз оно впустило ее без малейшего звука – такое ощущение, что тело моего ребёнка растеклось по коре и проникло во все поры.

А мы вздохнули – и отправились по своим делам. Мужчины в одну сторону, женщины в другую: привилегией всласть бездельничать обладали только я и Хельм.

– Это юный Волчонок на себя девицу выманил, – сказал он.

– Но как раз когда появился отец, – возразил сам Вульфрин. – Может быть, просто совпало, не знаю.

– И как она тебе показалась? – спросил я.

– Такая же, как моя мач… её матушка Абсаль, – он пожал плечами. – Разумеется, гармоничное соединение зоологии с биологией. Естественно, скороспелость – но об этом, как и об интеллекте, можно судить лишь интуитивно и отчасти – по внешнему виду. Яблоня приносит свой первый плод в три года, а живёт при хорошем уходе столько же, сколько человек при плохом.

Это он подхватил слова Абсаль, какими она описывала саму себя, подумал я.

– Наследование информации на уровне генов – и то от матери, – продолжал он.

– И Великого Подсолнуха, – добавил Хельм. – Он ведёт себя не очень предсказуемо, заметил, Анди? Хотя ни один чёрт не скажет, какими сведениями он поделился с ребёнком.

– Надеялся, что вы заметите в этом древесном лягушонке хоть что-то от меня, – я пожал плечами. – Все прочие сумры как сумры – прямое продолжение человечества. Один я уникален, непредсказуем и, по всей видимости, так же размножаюсь. Единственный искусственный самоцвет в постоянной игре естественных.

– Игре – это потому что сумры постоянно меняют символы своей идентификации? – спросил Хельм и даже не запнулся на трудном слове.

Я самую малость, но сокрушался, что застрял на служебной лестнице, и он знал это прекрасно.

– Пап, я почему ты говоришь, что Сэлви – лягушонок? – недовольно спросил Вульфрин. – Она умница, хорошенькая и похожа на нимфу.

– Скорее на эльфа. Как хулиган Пэк у Шекспира, – ответил я. – Хотя никто из них не думал внутри дерева прятаться. Это и вообще другая сказка.

Только вот меня как раз пускали на постой, подумалось мне. И кое-какие из прежних людей и нынешних Сумеречников поселялись внутри деревьев на неопределенное время, объединяя обе сущности, – чтобы ждать.

«Ждать Суда, – произнесло нечто во мне. – Ты думаешь, всё уже прошло и быльём поросло?»

Потом я, всеконечно, извинился перед сыном, сделав упор на то, что Пэк – самый умный в пьесе «Сон в летнюю ночь», потому что дурачит всех прочих. В самом деле, никто из нас не пробовал подключаться в информационному шару напрямую – не дай Бог, мозги закоротит…