Хроника глобального бреда - Александр Фролов

Долго сидел на пеньке, держа подранка в руках, и думал, чем можно ему помочь. Рябчик дрожал от страха и боли маленьким горячим тельцем, сердчишко его бешено колотилось под ладонью, а маленький желтый и блестящий глазик с красной каемкой как будто сверлил глаза Орлова, проникая своим взглядом глубоко ему внутрь.

Так и не смог ничего придумать. Потому что нечего было придумать! Просто отпустить нельзя — все равно измучится и погибнет. Из жалости решил тогда убить.

Скрепя сердце, прошептал бедняге:

— Прости! — и скрутил пальцами шею. Рябчик затрепетал и обмяк.

Он долго умирал… минуты три — и все поглядывал на Сашу своим маленьким глазиком, надеясь возможно, что тот ослабит нажим. Наконец глаз его замутнел, зрачок замер и расширился; он перестал быть живым.

Александр сидел еще на пеньке, курил. Радость от поимки добычи давно испарилась, на душе лежал ком: как будто себя убил!.. Сравнение с Раскольниковым, который так же подумал, совершив убийство старухи, было неуместным. Встал, плюнул и пошел в деревню; ружье забросил в чулан и на охоту больше не ходил — только на рыбалку.

…Рябчика того съели вместе с другими. Суп из них очень вкусный!

Потом много еще убивал: и поросят колол, и птицу рубил, и котят топил. А куда денешься — что, каждый раз соседа звать?.. Взрослым кошкам из той же жалости отрубал головы, когда видел у них симптомы сильного поражения стригучим лишаем; знал, что болезнь эта неизбежно приведет к смерти, сильно намучив сначала бедное животное в течение многих месяцев. Останки закапывал поглубже.

Когда научился излечивать лишай, по всему району собирал больных животных и оказывал помощь — как будто вину заглаживал перед уже убитыми им. Там лечение-то простое: сделать два укола вакцины и несколько раз смазать специальной мазью; потом обмыть теплой водой с мылом — и кошечка здорова!.. Лечил, да еще в добрые руки передавал.

Другой бы и связываться не стал — подумаешь, кошка! Как на дурака люди смотрели: взрослый мужик, и валандается с ними!.. А вот чувствовал, что обязан это делать! Ну кто еще им поможет? Ведь живые души, тоже солнышку радуются!

Научился даже котят на рынке раздавать — все не топить! Да еще непременно устраивал в частные дома к хорошим людям: в городской-то квартире кошке тюрьма, а в частном доме с лужайкой — экое приволье!

Ну что за вина, казалось бы, перед животными?.. Это ж не люди, а так себе… еще народятся!

— Да вот не «так себе»! — убеждал Орлов кого-то внутри себя. — Люди и сами обойдутся, а животным помогать надо: это мы в их мир вторгаемся, а не они в наш! И вторгаемся совершенно бесчеловечно, забывая о том, что они — наши «меньшие братья». А мы, выходит, старшие!.. Это мы о младших должны думать, раз мы люди! Стоит только перестать помнить об этом, и до дикости — один шаг! Кто тогда о нас позаботится?.. где наши небесные братья? — Нетути! Даже общаться с нами не хотят, «болтаются» черт знает где.

Наивными, конечно, были эти мысли, почти детскими: скажи такое охотникам, да хоть просто окружающим — засмеют! А он не мог простить себе того давнего бессмысленного убийства; ведь мог и не убивать, если бы вообще на охоту не пошел! И не ходил больше — есть, что ли нечего?.. Да и не в еде вовсе было дело! Просто понял тогда Александр, как хрупка жизнь, как хрупок весь мир вокруг.

Теперь, в пору глобальной катастрофы, это виделось особенно остро.

7

Понимание насущной необходимости повседневного милосердия и его образующей душу самоценности появилось у Орлова еще в юношеском возрасте. А закрепилось странным образом в армии!

Дети и подростки бывают чрезвычайно жестокими, поскольку не отдают себе отчета в поступках, и это происходит потому, что еще мало у них жизненного опыта. С годами этот опыт приходит, появляется и понимание. Худо, когда человек остается неадекватным, став уже взрослым: он создает очень много проблем для окружающих, и собирает на себя все «шишки», часто сыплющиеся с древа обыденной жизни. Но вот армейская служба, казалось бы, самим своим назначением должна воспитывать в юноше суровость и даже жестокость.

Она и воспитывает! Только многим — жаль, что не всем — она добавляет еще и сознание того, что вести себя жестоко во всех перипетиях жизни нельзя; что жестокость предназначена только для крайних случаев противостояния такому же жестокому противнику. В подобном случае не до сантиментов!.. А пока этот случай не настал, лучше приберечь на будущее свою готовность к силовому конфликту и уж никак не применять ее к тому, кто слабее или не столь решителен. Иначе существует риск и потерять моральное право называться человеком, и получить достойный отпор с естественно вытекающими обстоятельствами: тюрьмы и травматологические отделения всегда открыты для тех, кто беснуется в защите ложно понятой ими «справедливости»!

Орлову не пришлось в армии ни воевать, ни участвовать в масштабных учениях с применением боевого оружия, как другим солдатам. Род занятий армейского медика не позволяет ему увлекаться этими «взрослыми», но на самом деле совершенно детскими играми: пускай «вояки» стреляют, кому охота, а у медслужбы своих забот хватает! Александру пришлось столкнуться с реальной жестокостью совсем в другом.

Гражданские доброхоты всегда много говорили о «дедовщине» в армии, жалели тех, кто ее перенес. И правда, жаль таких ребят!.. Орлов встречал по-настоящему искалеченных развлекавшимися «дедами» и не находил оправдания таким забавам; не мог тогда представить, что сам, став старослужащим и сержантом, будет вынужден бить других солдат. А что, спрашивается, делать, если они не собираются подчиняться простым уставным требованиям и при этом не боятся ни нарядов на службу вне очереди, ни заключения на гауптвахту?

Сам-то он был прилежным солдатом, всегда охотно исполнял требования распорядка, а вот многие иные — ни в какую! Это игнорирование обязанностей шло издалека, из всей эпохи брежневского «застоя». Тогда, во времена всеобщего попустительства и головотяпства многие научились обманывать начальников, исполняя свою работу формально, для «галочки» и «получать», а не зарабатывать честно свои деньги. Такие лентяйские устремления постепенно пробрались и в офицерскую среду. А как только в армию стали призывать и ранее судимых, которые нравственностью, конечно, не блистали, то махровым цветом расцвел полный «пофигизм»: офицеры и прапорщики без конца пили и воровали, солдатам тем более на все было наплевать, лишь бы поскорее вернуться домой.

Но службу-то надо исполнять! Вот и держался весь порядок только на кулаках сержантов и «дедов».

В подразделении Орлова было больше сотни солдат и всего трое сержантов: он, Юрка Козлов и молоденький татарин, которого вообще никто не замечал. Били они с Юркой смертным боем неподчинявшихся, да и то еще не всегда добивались должного порядка: как вдвоем на всех «разорваться»?.. Александр однажды даже в дисциплинарный батальон чуть не угодил за то, что отправил в реанимацию госпиталя одного разбушевавшегося ослушника — хорошо, хоть скоро отвязалась от него военная прокуратура, а то бы вся жизнь могла пойти наперекосяк!