Не загоняйте в угол прокурора. Сборник - Сергей Высоцкий

— Руки вверх!

А потом, прижавшись к Панину, долго целовала его, обхватив руками за шею. Губы у нее были удивительно мягкие и нежные. Панин вспомнил слова Валентина, но внутренне отмахнулся от них, как от пустых и ничего не значащих.

Они шли по тихим светлым улицам не спеша, так, как ходят люди, уверенные в том, что в конце пути их ждет непременная награда.

— Вот и пришли,— сказала Тамара.— Теперь поступаем так: сначала иду я, поднимаюсь на лифте на шестой этаж. Оставляю дверь квартиры открытой. Номер сорок. Через пять минут поднимаетесь вы. А то у нас в подъезде сидит старушка — дежурная. Может, спит, а может, и нет… Очень любознательная.— И, не дав Панину опомниться, она поцеловала его и быстро вошла подъезд.

— «Я женщина свободная…» — прошептал, скисая, капитан. Но в воздухе еще витал аромат ее духов, и Панин, подождав несколько минут, вошел в подъезд. Комнатка дежурной была закрыта, а сама дежурная, наверное, сладко спала. Александр вызвал лифт. Старинная кабина ползла медленно, гулко отщелкивая этажи.

У сороковой квартиры он на секунду задержался, стараясь унять волнение, и толкнул дверь. Дверь не подалась. «Что за черт? — подумал Панин.— Захлопнулась случайно?» Он позвонил и прислушался: за дверью ничего не шелохнулось. Он позвонил еще раз. Панина взяло сомнение: а хорошо ли он расслышал номер квартиры? Может быть, сорок вторая или сорок первая? Ступая осторожно, капитан подошел к сорок первой и легонько толкнул в дверь. Никакого эффекта. Разочарование ожидало Панина и в сорок второй квартире. «Хорошо вас провели, Александр Сергеевич! — усмехнулся капитан.— Как школьника».

Когда он спустился на лифте на первый этаж, дежурная словно поджидала его.

— Вы к кому ехали, молодой человек? — строго спросила она Панина. Она была еще совсем нестарая и своей повадкой и обличьем напоминала учительницу начальных классов.

— Не «к кому?», а «от кого?». Так будет правильней,— стараясь выглядеть беззаботным, сказал капитан.— А «от кого» — большой секрет.

Дежурная промолчала. Но всем видом выразила Панину крайнее неодобрение. А лукавая Тамара даже носа не высунула из своей квартиры.

При мысли о постели, о легком аромате Тамариных духов Панин почти физически почувствовал острое сожаление. Словно дыхание перехватило. Но только на одно мгновение.

Утром Панина разбудил бодрый хриплый голос будильника. Ленясь протянуть руку и нажать кнопку, Александр сердито подумал о том, что Никонов дома будильника вообще не держит. А телефон включает только после десяти. И Ватагин небось спит сейчас без задних ног. И нализавшийся Севрюк отсыпается. И только он, капитан Панин, должен вставать и топать к себе на Литейный. Да еще разбираться во всем, что наплели эти люди вчера вечером про Леонида Орешникова.

«Чушь какая-то,— сердился Панин.— И рэкетиров даже вспомнили!»

Будильник, утратив первоначальную бодрость, похрипел еще несколько секунд и заглох. Александр с удовольствием потянулся, ощутив, как уютна и тепла постель. «Еще пять минут… От силы десять,— решил он.— И я встану бодрым и добрым». Он уже ни на кого не злился.

Проснулся Панин ровно в девять.

«В конце концов не смертельно! — успокаивал он себя, торопливо намыливая лицо перед зеркалом в ванной.— Я ведь по делам службы в этой артистической компашке до трех ночи проторчал! А выпил-то всего два бокала шампанского да пару коктейлей. А мог бы…» Тут ему в голову пришла спасительная идея. С помазком в руке он кинулся к телефону, торопливо набрал номер своего коллеги Зубцова, с которым занимал один кабинет.

— Миша, это я. Начальство будет спрашивать — я в библиотеке.

— В библиотеке? — удивился майор.

— Угу. А потом в театре. Шеф вчера назвал меня интеллектуалом и меломаном. Надо оправдывать доверие.

— У нас в отделе был один меломан…— начал Зубцов, но Панин перебил его:

— Знаю, знаю. Он плохо кончил. Привет, Миша!

— А ты в какой библиотеке? — спросил майор, но этого Панин еще и сам не знал, а потому повесил трубку.

В десять он уже сидел в пустом читальном зале детской библиотеки — ближайшей от его дома — и листал подшивку «Смены». Библиотекарша посадила Панина за стол прямо перед собой и все время с подозрением взглядывала на него. Читальный зал открывался только в одиннадцать, и капитан с трудом уговорил библиотекаршу впустить его в помещение. Даже милицейское удостоверение не произвело на девушку никакого впечатления.

— Что у вас, в милиции, своей библиотеки нет? — сопротивлялась она, никак не реагируя на улыбки капитана. На ее лице словно навеки застыла легкая гримаска брезгливости. Панин почему-то вспомнил бабушку, как она журила за то, что он гримасничал перед зеркалом: «Вот сведет тебе лицо судорогой, и будешь всю жизнь кривой ходить».

«А у тебя, милая, наверное, бабушки не было,— пожалел капитан девушку.— Ты так и проживешь всю жизнь, скривив свои губки».

Статья в «Смене» называлась «Дом Арлекинов». Она начиналась словами: «Двадцать лет — замечательный возраст: расцвет молодости! Для человека. А для театра, оказывается, роковой. В двадцать лет театр должен умереть, считал великий Станиславский».

«Красивые слова,— подумал капитан.— А что же театр? Решил не умирать?»

Дальше автор статьи писала о том, что на «Конгрессе дураков» в Ленинграде «Театр Арлекинов» проводили «в последний путь». «По-моему,— утверждала журналистка Сернушкина,— способность пошутить над собственной смертью — признак молодости».

— Хороший признак! — прошептал Панин с изумлением и посмотрел на библиотекаршу.

— Вы что-то сказали? — девица по-прежнему не спускала с капитана глаз. Наверное, боялась, что он выдерет нужный ему номер газеты и унесет к себе в управление.

— Способность пошутить над собственной смертью — это признак молодости?

— Как это? — библиотекарша так удивилась, что презрительная гримаска исчезла.

— Черный юмор! — вздохнул капитан и снова принялся было за статью, но фраза, произнесенная им, видно, не на шутку заинтриговала библиотекаршу.

— Я плохо поняла ваш афоризм,— сказала она и почему-то покраснела.— Вы хотели сказать, что в молодости со смертью нельзя шутить?

— Со смертью, милая девушка, в любом возрасте шутки плохи! — серьезно произнес он.— Это я вам официально заявляю. А тут,— он постучал пальцем по газете,— одна гражданка решила пошутить.

— И что? Ее убили?

— Да нет, не убили! — капитан весело рассмеялся, разглядывая библиотекаршу. Без презрительной гримаски ее можно было бы назвать милашкой.— Не убили, слава Богу! А за уши я бы ее отодрал. Вы потом прочитайте, что она тут накарябала.

Статья была довольно длинная и восторженная. «Одни всхлипы и вскрики»,— сердито думал Панин, быстро пробегая глазами строчки в поисках фамилии пропавшего певца.

«Вечный поиск требует жертв. К «Арлекинам» приходили многие. Были среди них талантливые. Даже очень. И уходили. Не выдерживали. Нужна была не просто полная самоотдача, требовалось самоотречение. Ушел Леня Орешников, не захотевший ограничить свои интересы ради коллектива, в котором вырос, сделал себе имя. Остались те, кто принял условия «Арлекинов». Они — основа театра, носители его неписаных законов. Они — образцы. И одновременно — жертвы. Потому, что в коллективе объединяются не половинки, которые легко составляют целое, не абстрактные существа, а конкретные личности, которым неизбежно приходится что-то менять в своей судьбе, отказываться от ее предложений, шансов».

«Орешников не отказался от своего шанса,— с удовлетворением подумал капитан.— И правильно сделал!» — Впечатление о «Театре Арлекинов» у Панина складывалось неважное. Он только сомневался — не журналистка ли виновата? Не под ее ли резвым пером театр выглядит братской могилой? Но если все, о чем она написала, правда, то такому яркому таланту, как Орешников, у «Арлекинов», наверное, не хватало воздуха.

Особенно много всхлипов в статье досталось на долю певицы Татьяны Данилкиной. «Если она жена главного режиссера Данилкина,— решил капитан,— то не слишком-то скромно расточать столько дифирамбов».

И еще одно место в статье привлекло внимание капитана: «Арлекины» говорят о себе: «Мы — большая итальянская семья». Что такое «итальянская семья», представляют даже те, кто в Италии не бывал…» Панину тоже не приходилось бывать в Италии, но его представления об «итальянской семье» были слишком профессиональны и вызывали в памяти имена Аль Капоне, Лючиано и других «крестных отцов».

«Интересно, как отнеслись к этим пассажам в самом театре? — подумал Панин.— Надо будет выяснить». Он записал в свой потрепанный блокнот адрес театра, имена упоминавшихся в статье актеров. Поблагодарил библиотекаршу.

— Если вам очень нужна эта газета, я могу поискать дома. Мы с мамой выписываем «Смену»,— сказала девушка, провожая капитана. Тон у нее теперь был доброжелательный, даже ласковый, но презрительная гримаска опять угнездилась на лице. Наверное, происходило это непроизвольно.