Страсти - Павел Загребельный

Так кто же господствовал над ее жизнью?

Солнце врывалось в безбрежный простор Софии, снопы света падали сверху, изо всех сил ударяли в красный ковер, и словно бы красный дым поднимался в соборе, все здесь клубилось, двигалось, вращалось волнами, от которых мутилось в голове.

Роксолана, прячась от этого безумного вращения, зашла за один из четырехгранных столпов, попыталась найти успокоение в холодных мраморных плитах, отчаянно уставилась взглядом в мраморные плиты, которыми обложен был столп во всю свою высоту. Красноватые плиты были в каких-то причудливых узорах. Будто забытые письмена древности, будто послание к потомкам от гениев, сооружавших эту святыню. Бесконечность пространства словно бы повторялась в капризных узорах камня, который долгие-долгие века обращался к каждой заблудшей душе своим разноголосьем, запутанностью, затаенностью. А может, это только игра ее болезненной фантазии или торжество злых сил, которые даже чистую поверхность мрамора сумели замутить, будто невидящие глаза судьбы? Блуждала по коврам за столбами, встревоженно рассматривала узоры. Внезапно на левом столбе выступила из мрамора отталкивающая маска. Будто дельфийский идол с гневливым молодым ликом, полным ужасной гордости и неземной силы. Сдерживая стон, рвавшийся у нее из груди, Роксолана отпрянула в сумерки боковых нефов, пошла ко второму столбу, но навстречу ей из древнего мрамора уже выступал новый предвестник ада - женоподобный, сладострастный, чарующий в своем коварстве, греховно влекущий. Дальше, дальше от искушений! Она чуть ли не бегом кинулась к третьему столбу, преодолевая безбрежное поле красного ковра центрального нефа, затем к четвертому, металась затравленно между этими могучими столбами, державшими на себе самый большой в мире свод, и всюду встречали ее красноватые лики дьяволов, на всех плитах различались сквозь мрамор устрашающие маски, мрачные и отталкивающие. Там сухой, костистый черт с жестоким взглядом, с бровями, подобными ломаной молнии, там звериная голова - что-то пучеглазое, широкомордое, такое мохнатое, что из-за зарослей едва виднеются коротенькие рожки сатанинские. Еще дальше настоящий Люцифер с рогатинской иконы страстей господних: из раскрытой пасти виднеются острые клыки, огнистые глаза пронизывают до костей. Злой дух, символ всяческой жестокости и кровавых преступлений.

Стайка босоногой, неумытой детворы выбегает из-за одного из столпов, окружает султаншу, с удивлением останавливается, ловит взгляд этой царственной женщины, вперяет глаза в мрамор.

- Что это? Что это?

Сами же отвечают:

- Шайтан! Шайтан!

Машут руками, смеются, кричат, пританцовывают. Что им шайтаны, что им дьяволы! От главного входа бежит ходжа в зеленой широкой одежде, держа туфли в руках, замахивается этими туфлями на детей: "Прочь! Прочь!" Дети прячутся за столпами, дразнят ходжу оттуда, но он сталкивается с султаншей и замирает в поклоне. От взгляда ее султанского величества у слуги божьего поскользнулась нога выдержки и вздрогнула рука смелости.

Роксолана едва ли и заметила ходжу. Пошла прямо на него, и если бы он не уступил ей дорогу, может, так и наскочила бы на слугу божьего. Почти выбежала в притвор, поскорее отсюда, к выходу, на вольный воздух! Но и в притворе во всю ширь внешней стены снова кипение бесовских масок, дьяволы злобные, похотливые, черно-багровые, ненасытные, подобные двуногим дьяволам, самцам, головорезам и ничтожествам стамбульским.

Боже, кто же властвовал над ее жизнью?

Когда выскочила из главных дверей, в лицо ей ударили потоки голубого ветра, она задохнулась от бесконечности простора, и солнечный блеск летел по миру такой, что она должна была бы забыть о только что пережитом кошмаре, вспомнить, что она всемогущая султанша, повелительница земли, народов и стихий. Гордо повела головой, прищурилась, озарилась привычной улыбкой, шагнула на широкие ступеньки, покрытые ковром, и только тогда увидела внизу, возле ступенек, где уже кончался ковер, на белых каменных плитах распластанного, как ходжа в Софии, человека. На нем была испачканная, изорванная одежда. Перепоясан был этот человек грозным оружием. Еще несколько таких же самых, точно так же вооруженных, держали поодаль коней с вытертыми седлами, измученных, в мыле. А тот, что распластался у ступенек, на вытянутых руках поднимал над головой шелковый свиток с золотыми султанскими печатями.

Фирман от великого султана Сулеймана. Ее величеству султанше Хасеки от повелителя трех сторон света, защитника веры, меча правосудия.

Султан извещал о своем возвращении. Заключил в Амасии мир с шахом Тахмаспом. Два года изнуряли султан и шах землю и войска, целый год вели переговоры, продолжая истязать несчастные земли. Султан уступал Восточную Армению, Восточную Грузию и весь Азербайджан, оставив себе Западную Армению и южные города ее Ван, Муш, Битлис. В договоре было предусмотрено, что между османскими и кызылбашскими владениями область города Карса оставалась безлюдной и в запустении, словно напоминание об этой ужасной и бессмысленной войне. Может, султанские нишанджии напишут, что Сулейман плакал, молясь в мечети после подписания мира? Больше оснований для плача имели убитые, но убитые не плачут.

Теперь султан возвращался, посылал об этом весть своей Хуррем и целовал воздух, целовал простор от радости, приближаясь к ней. Какое лицемерие!

ВСТРЕЧА

Вынуждена была позвать к себе Рустема. Но не как зятя, не как дамата, а как визиря. Был в Стамбуле единственный из визирей его величества падишаха, поэтому должен был позаботиться о надлежащей встрече победоносного войска, от численности которого в воздухе появляется спертость, землю охватывает страх землетрясения, а небо - сотрясает плачущий стон.

- Имеешь возможность возвратить себе султанские милости, - жестко промолвила, обращаясь к Рустему. - Устрой его величеству встречу, какой еще не знал Стамбул.

Рустем молча склонил голову. Хочешь, гнедой, жить - ешь зеленую траву. Перед властелинами открывай уши, а не уста.

Два года сидел в Стамбуле, как кот со звоночком на шее среди мышей. Визирь без власти, султанский зять без султанской милости. Богатства, которых нагреб за время, пока был великим визирем, могли радовать разве лишь Михримах, сам Рустем был к ним почти равнодушен. Неожиданно вспомнил свое детство, далекие горы Боснии, белую пыль на дорогах, шумные реки, густые леса. Дал денег и послал людей, чтобы соорудили в Сараеве большую чаршию возле мечети Хусрев-бега, и мост через речку своего детства, и караван-сараи на дорогах своей славы и своего прошлого. Сам не знал, что это - благочестие или надежда на возвращение снова к славе и власти. В Стамбуле заставил Синана поставить джамию своего имени, выбрав место возле Золотого Рога, ниже мечети самого Сулеймана. Пока Сулеймание еще строилась, пока сама великая султанша застраивала участок Аврет-базара, джамия Рустем-паши уже поднялась над извилистыми торговыми улочками столицы, поражала глаз невиданной яркостью изникских и кьютахских плиток, которыми великий Синан украсил ее изнутри. Опередил в своем строительстве самого султана, превзошел султаншу, а все было ему мало, подговаривал Михримах, чтобы и она позвала Синана и велела строить джамию ее имени возле Эдирне-капу, и ее мечеть была сооружена быстрее мечети самой Хасеки, хотя, правда, была она небольшой, с одним минаретом, собственно, и не мечеть, а словно бы месджид, ни мать, ни дочь, кажется, не состязались в благочестии, откупались от сурового аллаха незначительной подачкой, если иметь в виду султанскую роскошь, просто мизерной платой. Но разве пожертвования должны были измеряться количеством? Это только люди с нечистой совестью старались задобрить бога своей щедростью, и получалось так, что Рустем тоже попал в их число, хотя и не знал, что такое совесть. Зато знал, что такое неласка султанши, его великой матери, и теперь должен был бы обрадоваться, получив возможность заслужить прощение. Когда несешь мед, облизывай себе пальцы.

Он бросился в Стамбул. Окруженный верными чаушами, объездил все участки, метался по столице днем и ночью, присматривался, чем и как она живет, упорно думал, чем мог бы удивить и поразить самого султана, человека, который увидел полмира и завладел половиной мира, властелина, державшего в руке все богатства и чудеса земные. Удивить Стамбулом, этим беспорядочным гигантским городом, этими тысячными толпами, где нет ни одного светлого ума, ни одной доброй души, только тысячные орды дармоедов, гуляк, которые все оскверняют, перетаптывают, заплевывают? Из собачьего хвоста шелкового сита не сделаешь. Но чем больше ездил он по улицам и переулкам столицы, тем пристальнее присматривался он к Стамбулу, неизвестному, скрытому от непосвященных, поглощенному своими будничными хлопотами, тяжелым, изнурительным трудом. Что, если он покажет султану этот Стамбул? Чего человек не знает, того не любит. Султан знал молитвы имамов в знак приветствия, выстрелы пушек со стамбульских стен, барабаны и зурны, железный шаг своего войска. Но видел ли он когда-нибудь весь Стамбул перед собой? Да и весь мир видел ли и знает ли настоящий Стамбул?