Память (Книга первая) - Владимир Чивилихин

Лунина сближал со «славянами» независимый стиль поведения, не погашенный каторгой дух гордости и достоинства. «Северянин» Иван Якушкин вспоминал о том, что «славяне» составляли на каторге наиболее замечательный «кружок». «…Приглядевшись к ним поближе, можно было убедиться, что для каждого из них сказать и сделать было одно и то же и что в решительную минуту ни один из них не попятился бы назад». Эта выразительная характеристика «славян» в высшей степени могла быть отнесена и к Михаилу Лунину.

Мне кажется символичным и серьезным тот факт, что в конце 1917 года, сразу после Октябрьской революции, вышла книга с обобщенным названием «Первые борцы за свободу», где была помещена биография Михаила Лунина, его «Взгляд на тайное общество», «Разбор донесения…» и «Письма из Сибири».

Писали о Лунине многие, однако никто пока не знает до конца этого «поистине замечательного человека». Не мог представить его во всей полноте и Пушкин, сказавший о нем эти слова еще до восстания декабристов. Произведения Лунина с многочисленными сокращениями и переводческими ошибками были изданы единственный раз — к столетию декабрьских событий. Совсем не напечатана часть его русских текстов, не переведены полностью произведения, написанные на французском, английском и латинском языках, не найдены акатуйские сочинения на греческом…

И хорошо бы подготовить полное собрание сочинений М. С. Лунина к 1987 году — двухсотлетию со дня его рождения, но если не успеем, то неужто и вправду мы так «ленивы, и нелюбопытны», что не сделаем этого и к 2025-му, двухсотлетию восстания? Давно пора исполнить своего рода духовное завещание этого феноменально одаренного человека, несгибаемого борца и передового мыслителя: «Последним желанием Фемистокла в изгнании было, чтобы перенесли смертные останки его в отечество и предали родной земле; последнее желание мое в Пустынях Сибирских, чтобы мысли мои по мере истины в них заключающейся распространялись и развивались в умах соотечественников». А как возвышенно и проникновенно писал Лунин о тех, кто разделил с ним судьбу! «Власть, на все дерзавшая, всего страшится. Общее движение ее — не что иное, как постепенное отступление, под прикрытием корпуса жандармов, пред духом тайного общества, который охватывает ее со всех сторон. От людей можно отделаться, но от их идей нельзя. Желания нового поколения стремятся к сибирским пустыням, где славные изгнанники светят во мраке.

Жизнь в изгнании есть непрерывное свидетельство истины их начал… у них все отнято: общественное положение, имущество, здоровье, отечество, свобода… Но никто не мог отнять народного к ним сочувствия. Оно обнаруживается в общем и глубоком уважении, которое окружает их скорбные семейства; в религиозной почтительности к женам, разделяющим ссылку с мужьями; в заботливости, с какой собирается все, что писано ссыльными в духе общественного возражения. Можно на время вовлечь в заблуждение русский ум, но русского народного чувства никто не обманет».

Михаил Лунин во всем, что в нем было, — истинно русский человек, так же, как декабризм — порождение русской жизни, тысячами нерасторжимых нитей связанное с социально-политическими обстоятельствами того времени, с историей и культурой, бытом и психическим складом нашего народа. Вспоминаю, как увидел я однажды в воспроизведении следственных материалов по делу декабристов рисунок, изображающий «южанина» Василия Давыдова с подписью тех времен, которую я разобрал через лупу: «Василий Львович Давыдов на слова, что тайные общества наши были модою и. подражанием немецкому Тугендбунду — отвечал: „Извините, господа! Не к немецкому Тугенд-Бунду, а просто к бунту я принадлежал“. Слово „бунту“, было подчеркнуто…

Конечно, на декабризме сказалось влияние французской революции, многие герои 1825 года воспитывались иностранными учителями и прошли через масонские кружки, но сводить зарождение и деятельность тайных дворянских обществ к подражанию немецкой либо какой другой моде мог только тот, кто хотел бы скрыть подлинные причины движения.

Руководитель «славян» Петр Борисов просто, коротко и точно назвал главный исходный мотив борьбы декабристов: «Причина, побудившая нас к делу, — угнетение народа». Правда, «дело» свое декабристы понимали, как мы знаем, по-разному. До объединения с «южанами» «славяне» восставать не собирались, да и Лунин вовсе не считал себя принадлежащим к «бунту». Убеждения этого декабриста, борьба в изгнании, методы этой борьбы, дух его сочинений показывают, что Лунин представлял собой самостоятельную и крупнейшую политическую фигуру того времени.

Светская книга, хранительница знаний, опыта, культуры, человеческой мысли и духа, была всю жизнь постоянным спутником Лунина. Да, мы не знаем, что Лунин читал в Париже, например, но, несомненно, в круг его чтения входила французская художественная, политическая и философская литература. Обращался он, очевидно, также к русским и польским историческим источникам, так как работал над большим романом о смутном времени. И есть свидетельства одного старого парижанина — его русский друг высоко ценил произведения отечественных писателей, подготавливающих своим творчеством почву, как он выражался, «для принятия идей», — Батюшкова, Жуковского, Карамзина, Пушкина. Причем последний еще учился в Царском Селе, а Лунин в Париже пророчески говорил о том, что в России есть «восходящее светило лицеист Пушкин, который является в блеске». Мы не знаем варшавского круга чтения Лунина, только наверняка он изучал польский язык и литературу, если писал на польском стихи, о которых с одобрением отзывался сам Мицкевич. По воспоминаниям одного офицера Гродненского полка, в Варшаве у Лунина собралась большая библиотека. Сохранился с тех времен в архивах один любопытный документ. Полное месячное содержание Лунина — слуги, стол, амуниция, лошади, то, се — обходилось в 165 рублей, а случайная запись на обороте письма свидетельствует: «На покупку „Русской истории“ в 2-х экземплярах-180 рублей, сочинений Жуковского— 20, собрание Пушкина сочинений — 25».

Разыскивая свидетельства книжных интересов Михаила Лунина, я все больше увлекался, потому что результаты этого поиска не только обогащали представление о Лунине, но и содержали новые подробности того времени, подчас освещали их с неожиданной стороны. Тяжелейшие условия почти двухлетнего крепостного заточения не убили в Лунине страсти к книге, а, наверное, еще больше воспламенили ее, и вот, должно быть, по заказу узника сестра посылает ему в Выборгскую крепость большую посылку с книгами. Сохранился их список. В нем числится четырехтомник Байрона, трехтомник немецких классиков, двухтомник Лессинга с его знаменитыми пьесами «Эмилия Галотти», «Доктор Фауст» и другими, пьесы Шиллера «Вильгельм Телль» и «Братья-разбойники», драмы Шекспира, двухтомник Вальтера Скотта, «Последний из могикан» Купера, исторические романы Ван дер Вельде, альманах Дельвига «Северные цветы», «Новый завет» на русском и старославянском — всего тридцать четыре книги на пяти языках. Лунину разрешен был, однако, только «Новый завет». Заметим, кстати, что в этом списке не значится ни одного религиозно-католического сочинения.

Сведения о первой сибирской библиотеке Лунина очень скудны, однако уже в читинском остроге была заложена основа уникального книжного собрания, не имевшего, быть может, тогда аналогов. Общеизвестно, что декабристы в Чите сообща выписывали русские и иностранные газеты и журналы, хранили их комплекты, а многие из них получали большие книжные посылки из России. Очень трудно поверить Свистунову, что Лунин ничего в тюрьме не читал, кроме религиозных католических сочинений — ведь именно тогда он под руководством Завалишина взялся за изучение греческого, к тому времени относится его строгое и своеобычное высказывание о «Соборе Парижской богоматери» Гюго. А в одной интересной специальной работе о Лунине-читателе приводится сведение, что из всех декабристов, отправившихся в полуторамесячный пеше-гужевой путь в Петровский завод, Лунин вез самый тяжелый багаж — сорок четыре пуда. По нынешним мерам, это более семи центнеров, а что еще, кроме книг, могло так солидно весить в имуществе декабриста? На поселении в Урике Лунин значительно расширил свою библиотеку, и если применить к ней весовые меры, то она, вместе с немудрящим скарбом поселенца, весила в конце ссылки уже сто пятьдесят пудов, почти две с половиной тонны. О богатствах этой — еще не последней — лунинской библиотеки исследователи могут судить более конкретно. Кроме уже упоминавшихся редчайших изданий церковных авторов, были в ней восемь фолиантов сочинений Амвросия Миланского и другие книги этого ряда, но еще много такого, что заставляет смотреть на эту библиотеку как на уникальное книжное собрание, созданное в исключительных условиях сибирской каторги и ссылки.