Тайна прикосновения - Александр Соколов

Я не слушал разговора женщин, смотрел на ёлку и думал о том, как хорошо жить здесь, где зимой много снега, растут ёлки и сосны, как жаль, что далекодалеко, в ауле, теперь ветер свистит и гонит песок, Абдунаби, дедушка и бабушка сидят на ковре при свете коптилки, и у них нет ёлки.

— Мама, — сказал я, — давай позовём к нам Абдунаби, дедушку, бабушку, пускай приезжают..

Мама засмеялась:

— Что ты, Боренька. Это очень далеко — вспомни, сколько мы ехали. Да и потом — идёт война.

Подперев кулаком щеку, мама Аня печально смотрела, как Мария Фёдоровна собирала карты.

— Тётя Маша, а бывает, что карты врут?

— Бывает, Анечка, бывает. — охотно соглашалась Мария Фёдоровна. — А мы вон чего, мы чичас по-другому.

Запалив свечу, она загасила лампу, потом скомкала лист бумаги, положила на чистое блюдце, поднесла его к стене и подожгла — на стене заплясали тени. Женщины притихли, мама смахнула слезу, и мне тоже стало грустно. Не было никаких вестей от второй моей мамы, не было вестей и от моего дяди Володи…

Мария шептала что-то, но нельзя было разобрать ни единого слова — ей не было вестей от мужа.

Что можно было увидеть в мерцаниях тлеющей бумаги, в отсветах и тенях на стене?

Наверное, тысячи женщин по всей России так же гадали в эту ночь, затаив дыхание, следили за пламенем, пытаясь увидеть на стене хоть какой-то отблеск надежды на жизнь близких, воюющих на фронте…

Я разбирал книжный хлам, пылившийся на чердаке нашего деревенского дома, и вдруг сердце моё дрогнуло — будто встретил родного человека, которого знал и любил ещё мальчишкой.

Я держал в руках свою первую книгу, которую когда-то прочитал самостоятельно от корки до корки, с которой не расставался до школы и после того как начал учиться. Это был сборник рассказов, стихов, сказок и загадок для детей, посвящённый новому, сорок четвёртому году.

Страницы книги были словно опалены дыханием войны: рядом с вечными на все времена радостями детства — ненависть к недобитому врагу, которого тогда я представлял смутно, только по картинкам и карикатурам.

Я подолгу рассматривал картинки, они были так похожи на то, что я видел из саней зимой, когда отец брал меня с собой прокатиться.

Огромная луна висит в морозном круге над заснеженной степью, по которой, теряясь вдали, вьётся, убегает санный путь, а по нему — уже далеко — одиноко трусит лошадка, запряжённая в сани. Рисунок этот словно был переведён в слова, напечатанные тут же. И то и другое так соответствовало друг другу, включая мои личные впечатления от поездки с отцом, что врезалось безотчётно и в сердце, и в память.

Чудная картина,Как ты мне родна!Белая равнина,Полная луна.Свет небес высоких,И блестящий снег,И саней далёких Одинокий бег.

Когда я заново, спустя годы, прочитал эти строки, мне показалось, что я всю жизнь чувствую власть над собой этих коротких строчек, и она остаётся такой же, как власть луны, равнины, дороги — на той незабываемой картинке в книжке моего детства, и в моём сознании.

Сказка Евгения Шварца «Два брата» меня завораживала, заставляла неметь:

«Деревья разговаривать не умеют и стоят на месте как вкопанные, но всё-таки они живые. Они дышат. Они растут всю жизнь. Даже огромные старики-деревья и те каждый год подрастают, как маленькие дети.»

Каждый раз я переставал дышать в том месте, когда Старший выгонял Младшего — неодетого! — из дома в тёмную морозную ночь. Мне чудилось, что я отчётливо слышу, как Младший стучит кулаками в дверь. Старший решил прочитать всего пять строчек «Приключений Синдбада-морехода», а потом пустить Младшего домой, но зачитался и позабыл о нём. И я чувствовал его ужас, с каким он кинулся во двор…

«Стояла тёмная-тёмная ночь, и тихо-тихо было вокруг. Брат пропал бесследно. Свежий снег запорошил землю, но и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неведомо куда, как будто его унесла птица Рок.»

Мне было до слёз жаль обоих — и бедного Младшего и несчастного Старшего, с его раскаяньем: «Ах, если бы время можно было передвинуть на два часа назад!»

Магически действовало на меня и стихотворение, которое я выучил наизусть:

Ты каждый раз,Ложась в постель,Смотри во тьму окнаИ помни, что метёт метельИ что идёт война.

Тогда я был уверен, что эти слова обращены именно ко мне, именно эти пять строчек не давали мне забыть, что война идёт, что там, на войне, мать, которая меня родила.

Ложась спать, я невольно поворачивал голову к окну. Сквозь морозные узоры на стекле я вглядывался в проступающую черноту ночи, слушал завывание вьюги и представлял занесённую снегом степь и лежащих на снегу бойцов. Перед отъездом мать пела у моей кровати: «Тёмная ночь, только пули свистят по степи.»

Но вот пришла весна, российская весна, которую я не помнил и которую мне заново приходилось открывать.

В парке, на большой поляне, поросшей пронзительно зелёной молодой травой, принаряженные бабы, пожилые мужики, парни и девушки толпятся возле выделанных из цельного куска коры лубков, которые установлены с наклоном. На вытоптанные в траве пятачки скатываются разноцветные, красочно разрисованные яйца. Девушки и женщины по случаю Пасхи одеты в пёстрые ситцевые платья, парни допризывного возраста красуются в хранимых со старых времён отцовских кумачовых, голубых, белых рубахах-косоворотках.

Тут мало кто верил в бога, но в парк все приходили охотно — то была весёлая увлекательная игра, участие в которой принимали и мы, дети.

Ранней весной, когда ещё холодная почва пропитана влагой, бегая повсюду, мы мяли её голыми пятками. В чернозёме быстро протаптывались тропинки, мягкая земля пружинила под ногами. Мы не замечали ни воздуха, ни земли — у нас были свои, мальчишечьи заботы.

И только потом, в зрелой жизни, мне вспоминалось податливое, грузное тело родной земли, готовое родить; что ж, мне довелось узнать и другую землю — твёрдую как камень, изнывающую под гнётом песков и солнца, но, тем не менее, и там жили люди, и это были люди, о которых я до сих пор храню память.

В моей памяти остался навсегда огромный парк, по левому краю от нашего дома стоят могучие тополя — за каждым из стволов могла спрятаться ватага ребятишек. Тропинка под тополями то здесь то там схвачена, словно узловатыми пальцами, толстыми змееподобными корнями. Запрокинешь голову — высоко, под синим небом, едва разглядишь вершины тополей, будто не облака плывут мимо, а парят в вышине эти высоченные мачты. А рядом, прямо перед тобой — заскорузлая, вся в морщинах, глубоких бороздах, толстенная кора. Кажется, стояли эти старцы здесь всегда и будут стоять, наверное, после нас.