Белое сердце - Xавьер Мариас

– В доме моих родителей всегда висел портрет моей тети, – заметил я, наверное, для того, чтобы утешить Вильялобоса: если он чего-то и не знал, я был бы ему благодарен, если бы он оказался прав в своих догадках.

– Вот как, – сказал он безразличным тоном, хотя на самом деле был очень доволен, что его предположения подтвердились.

Он отодвинул локтем доску с сырами, – наверное, уже насытился. Но нет, он вплотную занялся трюфелями и заказал себе кофе. Отодвигая доску с сырами, он слегка испачкал рукав и без того уже пострадавшего пиджака. Сейчас он сидел, положив скрещенные руки на стол, но даже так выглядел элегантным.

– А отчего она умерла? – спросила Луиса.

– Кто? – спросил в свою очередь профессор.

– Первая жена, – сказал я, и мне показалось, что Луиса в этот момент почувствовала, что в моих словах заключался и другой смысл, что-то вроде: «Ну хорошо», или «Ладно, действуй», или «Твоя взяла», – но это я говорил ей, а не Вильялобосу.

– Дети, вы меня простите, но об этом я тоже знаю не так уж много. – Профессор злился и пил вино, я подумал, что сейчас он сменит тему: он не привык так часто повторять: «Я не знаю». Профессор снова извинился: – Нас с твоим отцом связывают, скорее, общие интересы, чем дружба, хотя мы очень ценим друг друга и между нами, несомненно, существует и личная симпатия. Все, что я рассказал, я знаю от матери, которая давно уже умерла, с Рансом мы никогда на эту тему не говорили.

– Ага, конечно! Вам было неинтересно, – сказал я. Я не удержался и подпустил ему ту же шпильку – мой упрек был несправедлив, но, в конце концов, он уже поддел меня раза три, не меньше.

Профессор посмотрел на меня с укором и сожалением, но это был отеческий укор, как и все остальное. Разве что сожаление было профессорским.

– Гораздо больше чем тебе, оболтус! – Слово, которое он выбрал, чтобы обругать меня, было старомодным, достойным снисхождения, а тон был назидательным. Я едва не рассмеялся, Луиса, как я заметил, тоже. – Но я знаю, что есть границы, которых нельзя переступать. С твоим отцом мы говорим о Вильянуэва и Вильяпандо [17], – ты, наверное, и понятия не имеешь, кто они такие.

– Я не знаю, кто они такие, – сказала Луиса.

– Узнаешь еще, – ответил ей профессор, словно она была нетерпеливой ученицей, которую оставляют после уроков. – Так о чем я говорил? Я толком не знаю, отчего умерла его первая жена. Не знаю даже, как ее звали. Умерла она на Кубе, это точно. Кажется, – но это не берите на веру, потому что я даже не уверен, слышал ли я об этом, не знаю, откуда я это взял, она погибла во время пожара. Я совсем в этом не уверен, может быть, эта мысль возникла у меня под впечатлением какого-нибудь фильма, который я смотрел в то время (я был еще ребенком), когда услышал о том, что твой отец овдовел во второй раз. Вы молоды, вам это пока не грозит, но приходит время, когда в сознании начинает путаться увиденное своими глазами с услышанным от других, то, чему сам был свидетелем, и то, о чем тебе просто было известно, то, что случилось на самом деле, с тем, что ты где-то прочитал. Это просто чудо, что в нормальном состоянии такого смешения не происходит – мы довольно хорошо различаем все эти вещи, и это странно. Все те истории, что мы за свою жизнь слышим и видим, – плюс все, что мы видим по телевизору, в кино и в театре, плюс газеты и романы, – накапливаются, и их так легко перепутать. Удивителен уже тот факт, что большинство людей помнят то, что с ними случилось на самом деле. Труднее бывает отличить то, что произошло с другими и что потом эти люди нам рассказали, от того, что мы прочитали или увидели в кино, или узнали из истории, тем более, что, рассказывая нам о событии, человек это событие изменяет, и мы воспринимаем его слова как рассказ о том, что он слышал когда-то от кого-то или видел в кино, или припомнил из далекого прошлого. Можно сказать, что, за некоторыми исключениями, память достаточно хорошо сохраняет то, что случилось с нами самими. Человек помнит то, что он видел и слышал сам, немного иначе, не так, как он помнит книги или фильмы, но этого различия нет, когда речь идет о том, что другие видели и слышали, чему были свидетелями, а потом рассказывали нам.

Профессор Вильялобос разглагольствовал. Он менял тему (прежняя ему уже надоела), помешивая свой кофе (после того, как он столько всего съел, он еще подсластил свой кофе). Он не был толстым, хотя и худым его нельзя было назвать. Проходившего мимо официанта он попросил принести сигару. «Сигарку», – сказал он. Правда, он сказал это по-французски, а я сейчас перевожу.

– У меня в голове путаются все речи, которые я переводил, я ничего не помню, – сказал я, чтобы доставить ему удовольствие и сколько-нибудь сгладить свою дерзость.

– Что это был за пожар? – Луиса не хотела менять тему.

– Не знаю, – сказал профессор. – Я даже не уверен, был ли пожар. В те времена, когда умерла твоя тетя и я слышал все эти рассказы, я начал бояться, что и наш дом загорится ночью, и потому плохо спал. Это обычный детский страх, по крайней мере, для того времени, но в моем сознании этот страх связан с рассказом (или это был фильм?) о ком-то, кто сгорел во сне во время пожара, и эта история каким-то образом ассоциируется у меня со смертью той самой первой жены твоего отца, но, правду сказать, я не знаю, почему, я не помню, чтобы кто-нибудь мне об этом говорил, не помню ничего конкретного о той смерти, которая, в отличие от смерти твоей тети, никак нас не коснулась. Может быть, я видел такой эпизод в каком-нибудь фильме, действие которого происходило в тропиках, он произвел на меня сильное впечатление, и в моем сознании слились два образа: Куба и пожар, огонь и кубинка. В то время было много фильмов, действие которых происходило в тропиках, они вошли в моду после Второй мировой войны, наверное, людям хотелось видеть те места, что были далеко от полей сражений, – такие, как Карибское море или Амазонка.

Профессор Вильялобос решительно хотел сменить тему, хотя это давалось ему нелегко. Я подумал, что мы ему наскучили. Огня он, должно быть, больше не боялся, потому что официант принес ему коробку сигар и он уверенно выбрал одну (в сигарах он разбирался), не стал нюхать ее (он человек воспитанный), а сразу сунул в рот, в свой всегда мокрый рот и позволил официанту поднести слишком близко к своему лицу огромный язык пламени. Сигара была вонючая, я их не курю. Профессор несколько раз затянулся, и его взгляд стал отсутствующим – он снова погрузился в мрачные мысли. Он и сейчас казался искренним: когда он так замолкал и задумывался, он становился немного похожим на того английского актера, который много лет тому назад покончил жизнь самоубийством в Барселоне, где жил Вильялобос. Звали его Джордж Сандерс и он был великий актер.

Может быть, профессор снова вспомнил о том, что он несчастный человек и что это ему никто не рассказал, он нигде не прочитал, и не выдумал, и это не было частью какой-либо интриги.

– Амазонка, – повторил он, отводя руку с сигарой. Огонек сигары ярко светился.

В ту ночь, когда мы с Луисой вернулись домой после долгой поездки в такси (надо было сначала отвезти Вильялобоса в его гостиницу) и легли в постель, у нас состоялся короткий разговор. Но о той ночи рассказывать не стоит. Я хочу рассказать о другой, той что была немного позднее, уже после моего возвращения из Женевы, через три недели после той ночи, о которой не стоит рассказывать. Впрочем, может быть, и стоит: ведь именно в ту ночь и было заключено наше соглашение. Или все же не стоит, потому что в том, что произошло через три недели, переплелись случайность и расчет, расчет и случайность, возможно и может быть.

Я вернулся на сутки раньше. Я с самого начала ошибся в подсчетах: не учел, что на пятницу восьмой недели приходился в Швейцарии национальный праздник, и потому моя работа заканчивалась не в пятницу, а в четверг. Но это я понял только в последний понедельник, и в тот же день поменял билет с субботы на пятницу. В понедельник вечером (а потом еще во вторник и в среду) мы с Луисой разговаривали по телефону. В четверг я ей не звонил. Ни в одном из этих разговоров я не сказал о том, что поменял билет. Думаю, я хотел устроить маленький сюрприз, а еще, наверное, я хотел посмотреть, как выглядит мой дом в мое отсутствие, что делает Луиса как живет без меня, где бывает, в котором часу возвращается, с кем возвращается (если возвращается не одна), кто у нее бывает. Кто стоит на углу. Я хотел избавиться от подозрений. Никто не хочет мучиться подозрениями, но, когда живешь с кем-то, подозрения иногда возникают, хотя мы (с каждым разом все менее решительно) гоним их прочь. И неважно, расспрашиваем мы и слышим в ответ: «Это не я», – или молчим: мы так или иначе пытаемся ослабить эти подозрения.

Соглашение наше заключалось в следующем: пришло время узнать, наконец, тайну, намеки на которую делались нам уже девять месяцев, со дня нашей свадьбы. Началось все с того, что в день нашей свадьбы, через несколько часов после церемонии в казино на Алькала, 15, мой отец отвел меня в сторону и задал мне вопрос, который я сам задавал себе всю долгую, почти бессонную ночь накануне и о котором начал забывать только во время церемонии. Впрочем, потом, во время свадебного путешествия, в Майами и Новом Орлеане, в Мехико и особенно в Гаване, мрачные предчувствия охватили меня с новой силой. Может быть, если бы Луиса не почувствовала себя плохо, эти предчувствия развеялись бы, исчезли бы постепенно, как постепенно исчезает у меня ощущение необжитости нашего нового дома, к которому я с каждым днем все больше привыкаю и забываю свой старый дом, где не так давно (еще и года с тех пор не прошло) я жил один. Соглашение было заключено той ночью, о которой не стоило бы говорить, но кое-что я скажу. Проводив профессора Вильялобоса до его гостиницы (ему не пришла мысль после ресторана отправиться куда-нибудь танцевать, тесно прижавшись, – может быть, он не был для этого достаточно богат, может быть, не слишком любил танцы, а может быть, он теперь уже ни на минуту не мог забыть о своем несчастье), мы вернулись в мою квартирку, и Луиса сказала мне в темноте (наши головы лежали на общей подушке – это была односпальная кровать, но на ней вполне могли поместиться двое, если они не имели ничего против того, чтобы лежать, прижавшись друг к другу): «Ты все еще не хочешь узнать? Не хочешь, чтобы я спросила твоего отца?» Наверное, в моем ответе тоже прозвучало подозрение: «А разве ты его еще не спросила? Вы так часто видитесь», – но Луиса не рассердилась: подозрения – вещь обычная. «Нет, конечно же нет, – ответила она, и в голосе ее не было обиды. – И не буду, если ты не хочешь. Он мой свекор, и, кроме того, он мне очень симпатичен, но он твой отец. Решать тебе». Она замолчала. Я не спешил с ответом. Она ждала. Мы не видели друг друга. Наши тела соприкасались. Она не сомневалась, что задать этот вопрос Рансу должна именно она, не потому, что была уверена, что ей он расскажет все, а потому, что мне он не расскажет ничего. «Мне он все расскажет, – самонадеянно сказала она однажды (тогда горел свет, и мы лежали в нашей собственной постели), – как знать, может быть, все эти годы он только и ждет, что в твоей жизни появится кто-нибудь, похожий на меня, и станет посредником между вами: отцы и сыновья редко бывают откровенны друг с другом». Потом она высокомерно (хотя и справедливо) заметила: «Может быть, он никогда не рассказывал тебе свою историю только потому, что ты не так спрашивал. А вот мне он все расскажет». И добавила с наивной верой: «Все можно рассказать. Нужно только начать, слово за слово».